Роберта Джеллис - Дракон и роза
Эдвард Пойнингс был единственным человеком, который чувствовал себя непринужденно в присутствии Генриха. Джаспер справедливо полагал, что своим бесстрашием он и привлек внимание Генриха. Кроме этого, он абсолютно ничем не отличался от всех других джентльменов, бежавших из Англии. Правда, он был крупным мужчиной, почти столь же сильным и опытным в обращении с мечом и копьем, как Брэндон, но таких было много. У него не было никаких особых талантов: влиятельных родственников или знакомых, и к Генриху он относился не более чем с уважением. Тем не менее из всей этой группы его чаще других посылали в ночные дозоры, и Джаспер несколько раз видел на его лице мимолетное выражение жалости и гордости, когда Генрих на ходу разговаривал с ним.
Однако, не считая предупреждений в отношении Дорсета, Джаспер никак не комментировал выбор советников своим племянником. Он все чаще беспрекословно и с удовлетворением выполнял приказания Генриха, поскольку принятые им решения были лучшими. Он не чувствовал обиды. Это казалось ему естественным, так как Генрих держал себя уверенно и властно, как настоящий правящий монарх. Когда Джаспер все-таки задумывался над этой ситуацией, ему казалось невероятным, что крохотный малыш, который, как он думал, не выживет, милый ребенок, с которым он играл, вырос в такого мужчину. Но любовь и нежность их отношений еще раз напомнили о себе Джасперу, когда тот явился в покои Генриха по его вызову. Генрих был очень бледен, и под его глазами появились темные круги усталости. Тем не менее он весело улыбнулся Джасперу и взял его теплые руки в свои холодные ладони.
– Дядя, я так мало тебя вижу.
– Я был занят… по твоим делам, Гарри.
– Я знаю, – кивнул Генрих. Какую-то долю секунды он выглядел сомневающимся. – Когда же у нас появится время поболтать и посмеяться как прежде? – Джаспер ничего не ответил, и озабоченное выражение на лице Генриха сменилось озорной улыбкой. – Пришло время снова ужалить Ричарда. Ты готов ради меня рискнуть своей шеей?
– Почему бы и нет? Человеку нечего терять кроме своей головы, а за свою я отвечаю сам. Мне нечего бояться, пока я служу тебе.
Генрих не отпускал рук Джаспера и теперь притянул его к себе, чтобы поцеловать.
– Ты всегда принижаешь себя. Дядя, я хотел бы, чтобы на рождество ты собрал всех англичан, известных своей преданностью моему делу, в соборе в Ренне.
– Тайно?
– Нет. Если среди нас есть шпионы Ричарда, предоставь им возможность поприсутствовать. Чем больше их будет, тем веселее. Я хочу, чтобы все пришедшие туда присягнули мне на верность и оказали мне почести, как если бы я уже был коронованным королем.
Джаспер не стал обсуждать этот дерзкий шаг, а сразу же принялся за дело. Когда он приехал в Ренн, он понял, что Генрих и его совет тоже были заняты этим.
В своей массе беженцы представляли собой разношерстную толпу, но в этот знаменательный день они выглядели по другому. Где было только можно, они позанимали и поодалживали богатые одеяния, множество драгоценных камней, а те, кто особенно хотел подчеркнуть свою изысканность, появились даже в одолженных ими султанах из страусиных перьев. Богатое убранство сверкающей драгоценностями толпы производило убедительное впечатление могущества и довольства.
Им повезло во всем, так как рождественское утро выдалось чистым и ясным. Ярко блестели разноцветные одеяния, сверкали драгоценные камни, морозный воздух поднимал настроение людей, а хор звучал так, как будто ангелы спустились с небес. Убранство собора, столь отталкивающее и мрачное в пасмурные дни, великолепно преобразилось под лучами солнца, окрасившими убранство храма в рубиновый, изумрудный и сапфировый, с примесью обсидиановой и золотой мозаики, цвета.
Когда все собрались, и Генрих, чье одеяние выделялось своим великолепием даже здесь, встал перед алтарем, чтобы принять почести от своих людей, он понял, что поступил правильно. Он просил и получил божье благословение на свое дело, а выражение благословения и торжественности на лицах людей, которые присягали ему, говорило об их преданности.
То, что ему удалось уколоть Ричарда, было ясно из ответных мер, которые предпринял король. В ноябре был казнен Бэкингем, и теперь Ричард обратил свой взор на вдовствующую королеву. Используя ее тщеславие и неустойчивый характер, он убедил ее покинуть свое убежище. Элизабет была сильно запугана, но вначале казалось, что этот шаг не принес ей никакого вреда. Хотя он приказал, чтобы вдовствующая королева и ее дочери находились под присмотром, он не приближался к ним и ничего от них не требовал. Постепенно, через несколько месяцев, Элизабет почти забыла, что она все-таки является пленницей.
Теперь она вновь осознала это, осознала с холодным ужасом, который терзал ее душу и даже не давал ей расплакаться. Она хотела забыться, помнить только о времени, проведенным ею в имении лорда Стэнли. Леди Маргрит была так добра, она так сильно отличалась от ее матери. Однажды она упомянула имя Генриха и, увидев как вспыхнула Элизабет, попросила извинения и сменила тему разговора. Элизабет была недовольна собой. Она хотела знать все о Генрихе Ричмонде. Ей пришлось пойти на изрядные ухищрения, чтобы вновь затронуть эту тему.
Леди Маргрит призналась, что уже не знает своего сына так, как раньше, поскольку они давно живут врозь. Но она достала его письма и дала их Элизабет почитать. Элизабет пыталась вспомнить их дословно. Они были такие нежные, милые и игривые. Вспоминая их, она на несколько минут избавлялась от ледяного ужаса. Конечно, его письма к ней были совсем другие, но так и должно было быть. Их всего было три. Это Элизабет тоже понимала. Это было вызвано соображениями безопасности. Если бы курьера с письмом к ней захватили, она бы подверглась большой опасности. И Генрих был прав. Посмотрите, что случилось, когда он объявил, что женится на ней, даже не получив ее согласия.
Теперь она сожалела, что ее письма к Генриху были столь формальны. Когда он прислал ей кольцо и изящное уведомление о получении ее согласия, она ответила, послав ему одно из своих последних украшений – брошь; но она чувствовала, что стиль ее письма был сух и в нем не было сердечности. Возможно, если бы она написала теплее, он бы меньше думал о ней, как о принцессе, и больше, как о женщине. Но в письме было трудно высказать теплоту. Если бы она могла поговорить с ним, формальности не имели бы значения. Он бы увидел в ее глазах и ее улыбке, что она хочет… Мать не сможет помешать ее взгляду.
Элизабет с обидой вспомнила о том, как мать заставила ее переписать одно письмо только потому, что она выразила надежду, что угодит Генриху. Мать отругала ее.
