Энн Чемберлен - София - венецианская заложница

Теперь я видел, что это не так. И страна, и ее люди, и их образ жизни — все это было реальностью. Я слушал этих людей, когда они садились вечерами на палубе и говорили о своих семьях, как делают моряки во всем мире, и я поставил под сомнение мое восприятие мира.

Мои первые попытки присоединиться к их разговору были встречены смехом. Как я скоро узнал, это была не насмешка над моим нескладным языком, но искренняя радость, что еще один человек присоединился к их числу. Полдюжины моих соплеменников, поняв, что альтернативой была лишь ранняя смерть за веслами галеры, очень скоро тоже приняли ислам и присоединились к нам. Я не корил их за отступничество от христианской веры. Как я мог, видя, что только формулировка из десяти слов или немногим больше различала их? Вскоре мы стали действительно веселой компанией.

Но мне очень не хватало одной вещи. Иноверцы, как вы, наверное, знаете, никогда не говорят о своих женщинах. Они очень щепетильны в этом вопросе; это догма их религии. Даже Хусаин-сириец отличался от Энрико-венецианца, с которым я шутил раньше на галере «Святая Люсия». Когда один из новообращенных решил позабавить нас своим рассказом о приключениях в алжирском публичном доме, Хусаин так посмотрел на него, что тот сразу же замялся. С тех пор мы могли называться кораблем монахов.

Дочь Баффо и ее единственная компаньонка оставались под охраной и в одиночестве, хотя из-за этого пришлось соорудить подобие ширмы на корабле, потому что здесь не было кают. Временное убежище было приспособлено к тому, что о женщинах не говорили, женщин было не видно и было возможно игнорировать их.

Это было возможно для других, но не для меня. Однажды, когда я случайно проходил мимо их части корабля, охранник, который помнил меня как брата синьорины Баффо, помахал мне рукой. Я приблизился и увидел сквозь дыру холста, что дочь губернатора Баффо пыталась спросить что-то у взявших ее в плен, но безуспешно.

Улыбаясь больше охраннику, чем девушке, я спросил:

— Что случилось?

— Я только хотела узнать, — сказала София с необычной и неожиданной холодностью, — куда они нас везут.

— В Стамбул, — ответил я, радуясь этой новости.

— В Стамбул. Понятно. Спасибо, синьор Виньеро. — И холст закрылся за ней.

Я объяснил охраннику наш разговор так хорошо, как мог. Он покачал головой, и мы вместе посмеялись над тем, что называется «женская глупость».

Однако позже я снова обдумал это, и мне стало ее безумно жалко. Эти две женщины были здесь, на корабле, уже около недели и не знали ничего о своей будущей судьбе. Какие ужасные мысли, наверное, приходили им в голову! Хотя и теперь, когда они знали правду, вероятно, их мысли не станут менее гнетущими. Дочь Баффо видела корабли своего отца и его спасительную бухту, но была жестоко увезена оттуда. И если Корфу казался для нее неизвестным местом, то Стамбул был концом света, страной варваров и неверных.

Я подумал, что, может, мне стоит пойти и успокоить ее уверениями, что это великий и цивилизованный город, в действительности больше, чем какие-либо города в христианском мире, с большим порядком и намного богаче, чем даже Венеция. Но все это будет только сказками для нее, девушки, которая не видела реальной жизни. Если Стамбул был галерами и шахтами для мужчин, то для женщин он был гаремом. О, это была мысль, которой я пытался избегать, пока этот короткий разговор не поднял ее снова. И когда я об этом думал, то чувствовал боль.

Однако я не мог поделиться с кем-либо этой болью. Было неприлично говорить с турками о женщинах — и кроме того, они были меньше чем женщины, они были рабынями; и это была воля Аллаха. Теперь я знал недуг, от которого страдают молодые женщины. Он превращался во внутреннюю боль, которая прогрессировала с каждым днем, ведя к гангрене. В конце концов, они могли положиться друг на друга. Их разговор мог бы быть скальпелем хирурга, который освобождает и удаляет инфекцию. У меня же не было никого. Я даже не мог поговорить с Хусаином, моим самым близким и дорогим другом. Нет, я сделал свой выбор и, как турок, теперь я должен научиться быть удовлетворенным такой судьбой.

Днями и ночами сомнения и страхи кружились в моей голове, напоминая пьяный гомон. Иногда становилось так невыносимо, что я не мог сидеть среди спокойной, приятной компании моряков и мне приходилось искать укромное местечко, чтобы страдать в одиночестве. Местечко, которое я отыскал, находилось между коробками и корзинами с провиантом.

Турки относятся недоверчиво к одиночкам. Для них даже сама душная и тесная компания лучше, чем одиночество. Это пришло, как однажды рассказал мне Хусаин, с древних времен, когда одиночество в пустыне было проклятьем, от которого невозможно было избавиться. Но турки были тактичны к индивидуальным особенностям христиан, и кок научился с уважением приходить и забирать провизию, стараясь не тревожить меня, несмотря на то что все же он не мог до конца избавиться от подозрений, до чего же может додуматься человек в одиночестве. Так случилось, что уголок, который я избрал для себя, находился рядом с местом, отгороженным для женщин. Я обнаружил это обстоятельство, но попытался выбросить его из головы. И я научился делать это, глядя на неизменяющуюся, спокойную монотонность моря.

Однажды, однако, мне пришлось пережить вторжение. Мы находились в состоянии полного покоя; весла ритмично ударяли о толщу воды. Мы только увидели остров Патмос на горизонте. Я помню эту деталь, потому что данный остров известен всем как родина Святого Иоанна, и то, что случилось со мной здесь, раскрывает это.

София Баффо предстала передо мной между реек ящиков словно видение. Она шла медленно, нежно покачивая какой-то сверток в своих руках. Я вспомнил нашу первую встречу, которая была полной противоположностью этой. Музыка снова сопровождала ее шаги, но мелодия, которую она напевала, напоминала панихидное отпевание, и ее туфли отстукивали траурный марш.

Когда я смотрел на ее приближение, то подумал, что мне будет нисколько не легче рассмотреть ее облик здесь, чем в монастырском саду. Бревно легче поднять, когда оно горит, чем когда оно уже превратилось в белый пепел. Вот таким же холодным, сожженным бревном казалась сейчас София Баффо. Она напоминает Фаэтона, подумал я. И как искры от его солнечной колесницы, падая на небо, становятся Млечным Путем, так и огонь ее последнего путешествия должен оставить вечный след в виде золотых кусочков на голубом Средиземноморье. И к тому времени, как мы прибудем в Стамбул, ничего не останется от того огня, который так ярко пылал когда-то.

Я даже подумал, что могу смотреть сквозь нее. Она была одета в легкое золотое платье ангела, которое она носила с момента нашего захвата, и ее фигура стала еще тоньше. Даже ее волосам не хватало блеска, и они большей частью были спрятаны под платок. Уверенный, что малейшее дуновение ветерка может развеять ее образ, я не дыша смотрел, как она подходит ближе.