Элизабет Вернер - Сбежавший жених
Рунек вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял старый Мертенс.
– Рабочие спрашивают, можно ли начинать, все готово.
– Конечно, я сейчас приду. Мертенс, вы пойдете сегодня вечером в Оденсберг?
– Да, я хочу провести воскресенье вместе с детьми.
– Так вот, возьмите… – Рунек запнулся, старик с удивлением глядел на него, инженер как будто задыхался. Впрочем, это продолжалось не больше нескольких секунд, а затем он произнес совершенно не своим, каким-то грубым голосом: – Возьмите этот платок и отнесите в господский дом, его потеряла баронесса Вильденроде.
Мертенс взял платок и сунул в карман, а Эгберт вернулся к рабочим, ждавшим его прихода. Он подал знак, и «разрыв-трава» новейшего времени исполнила свое дело: утес глухо треснул, покачнулся и, раздробленный, обрушился к ногам Рунека, увлекая за собой деревья и кустарники.
Глава 8
– Как я уже имел честь докладывать вам, нервы – просто прескверная привычка! С тех пор как дамы изобрели нервы, мы, врачи, стали несчастнейшими людьми на свете. Пусть нервы будут полезнейшим изобретением в глазах женатых людей, но такие закоренелые холостяки, как я, не чувствуют к ним ни малейшего уважения.
Такими словами доктор Гагенбах закончил свою пространную речь в комнате фрейлейн Фридберг. Леони, которая с виду действительно была бледна и нездорова, обратилась к нему за советом и на его вопрос, в чем дело, объявила, что «ее нервы донельзя расстроены». Подобные заявления всегда выводили доктора из себя, и сегодня результатом была резкая выходка с его стороны.
Леони пожала плечами.
– Я думаю, доктор, вы единственный медик, отрицающий существование нервов. Наука…
– То, что наука называет нервами, я вполне признаю и уважаю – перебил ее Гагенбах, – того же, что подразумевают под этим словом дамы, не существует. Почему вы не обратитесь к городскому врачу, почтительно расшаркивающемуся перед каждым отдельным нервом своих больных, или к одному из моих юных оденсбергских коллег, относящихся к этому предмету еще с некоторой робостью? Раз вы обратились ко мне – шутки в сторону, это вам известно?
– Да, известно! – несколько раздраженно ответила пациентка. – Я жду ваших предписаний.
– Которых, разумеется, не станете выполнять? Но этим вы от меня не отделаетесь, я придерживаюсь строгой методики. Во-первых, воздух в вашей комнате никуда не годится – он слишком удушлив и тяжел; прежде всего мы откроем окно! – Гагенбах без дальнейших рассуждений распахнул окно. – Вчера вы выходили из дома?
– Нет, вчера были ветер и дождь.
– На этот случай существуют дождевики и зонтики. Берите пример со своей воспитанницы, посмотрите в парк, фрейлейн. Майя превесело переносит ветер, а это крошечное существо Пук тоже борется с ветром весело и храбро, хотя его чуть не сдувает с земли.
– Майя молода, она счастливый ребенок, не знающий еще ничего, кроме смеха и солнечного света, – со вздохом сказала Леони. – Ей еще неизвестны горе и слезы, тяжелые и горькие удары судьбы, которые надрывают наши силы.
Она невольно посмотрела на письменный стол, на стене перед которым главное место занимала большая фотография в темной раме; должно быть, с этим портретом были связаны дорогие и горестные воспоминания, потому что он был окружен черным флёром[2], а перед ним стояла вазочка с фиалками.
Проницательный доктор заметил этот взгляд. Он как бы случайно подошел к столу и, рассматривая портреты, сухо заметил:
– От ударов судьбы никто не застрахован, но их гораздо лучше переносить со здоровым юмором, чем со вздохами и слезами. А, портрет фрейлейн Майи! Очень похожа! А рядом ее брат, удивительно, до чего он не похож на отца! Кого изображает эта фотография? – и он указал на портрет, украшенный траурным флером.
Вопрос застал Леони врасплох; она вспыхнула и ответила нетвердым голосом:
– Одного… одного родственника.
– Может быть, вашего брата?
– Нет, кузена… очень дальнего родственника.
– Вот как? – протяжно произнес Гагенбах. Казалось, этот «дальний родственник» заинтересовал его, он весьма внимательно рассмотрел лицо бледного и худого молодого человека с гладко зачесанными волосами и мечтательно прикрытыми глазами, а потом равнодушно продолжал: – Это лицо как будто знакомо мне, должно быть, я видел его где-то.
– Вы ошибаетесь! Его давно нет в живых, много лет назад он похоронен в знойных песках африканской пустыни.
– Упокой, Господи, его душу! Как же он попал в Африку с ее знойными пустынями? Как исследователь?
– Нет, он умер мучеником за святое дело, он отправился с миссией, целью которой было обращение язычников в христианство, и не выдержал климата.
– Мог бы сделать что-нибудь поумней. Я считаю совершенно излишним обращать в христианство черных язычников далекой Африки, когда у нас под носом, в Германии, проживает множество белых язычников, которые знать не хотят христианства, хоть и крещены. Если бы ваш двоюродный брат спокойно сидел в своем приходе и проповедовал прихожанам слово Божие…
– Он был не богословом, а учителем, – рассерженно перебила его Леони.
– Все равно! В таком случае ему следовало внушать страх Божий нашим школьникам, в наше время у этих повес он имеется далеко не в достаточной мере.
Это мнение выводило Леони из себя, но случай избавил ее от необходимости отвечать, потому что в эту минуту послышался робкий стук в дверь и вслед за тем вошел Дагоберт. Не успел еще он выполнить свой церемонный поклон, как дядя крикнул ему:
– Сегодня не будет урока английского языка! Фрейлейн Фридберг только что объявила, что «ее нервы донельзя расстроены», а нервное расстройство и английская грамматика несовместимы.
Вероятно, молодой человек чувствовал большое влечение к изучению языков, потому что это известие совсем расстроило его. Леони решительно возразила:
– Прошу вас, останьтесь, милый Дагоберт! Наши уроки не должны страдать от этого. Я сейчас принесу книги.
Она встала и вышла в соседнюю комнату. Доктор с досадой посмотрел ей вслед.
– Никогда еще у меня не было такой несговорчивой пациентки! Вечное олицетворение противоречия! Послушай, Дагоберт, ты, кажется, знаешь здесь многое, что это за человек там висит?
– Висит? Где? – с ужасом спросил Дагоберт.
– Ну, к чему сразу же думать о петле? Я говорю о том портрете над письменным столом в этой проклятой раме из крепа и фиалок.
– Это родственник фрейлейн, кузен…
– Ну да, «очень дальний родственник»! Это она и мне сказала. Только мне что-то не верится! Это наверняка ее умерший жених. Не знаешь ли ты его имени?
– Фрейлейн раз назвала его при мне… Энгельберт.
