Ольга Тартынская - Лето в присутствии Ангела
— Я вижу, ты спишь? — строго поинтересовалась Лизавета Сергеевна.
— Так они ничего не просют, только стонут, я и прикорнула…
Лизавета Сергеевна подошла к постели, отдернула полог. Мещерский по-прежнему был без памяти, но дышал, кажется, ровнее.
— Поди отдохни, — выслала она горничную, а когда та ушла, опять со слезами припала к безжизненной руке Nikolas, покрывая ее поцелуями. Юноша застонал и что-то прошептал спекшимися губами.
— Что? Что, Николенька? — наклонилась над ним Лизавета Сергеевна. «Пить» — не расслышала, а догадалась она. На столике стоял приготовленный доктором соусник с каким-то отваром, Лизавета Сергеевна, приподняв голову больного, напоила его. Nikolas был беспомощен, как неразумное дитя, это особенно трогало молодую женщину, и она снова плакала.
Стук в дверь, раздавшийся вдруг, был тихим, но для Лизаветы Сергеевны он прозвучал, как удар молота о наковальню. Она вздрогнула, напряглась, лихорадочно соображая, что делать дальше. Ей показалось, что сердце ее остановилось, и кровь застыла. Невероятным усилием воли она задернула полог и подошла к двери, утирая на ходу слезы. За дверью стояла встревоженная Татьяна Дмитриевна.
— Mon ang, с тобой что-то происходит, а ты никак не выкроишь время поговорить со мной. Вот я сама пришла.
— Таня, милая, спускайся в гостиную, я сейчас к тебе приду и все объясню. Я иду следом.
Растерянная Татьяна Дмитриевна не смогла даже ступить на порог: дверь перед нею закрылась. Пожав плечами, она отправилась в гостиную.
В доме было тепло и уютно, хотя за окнами лилась вода, как в день потопа. Лизавета Сергеевна припомнила вдруг ноябрь 24 года, в ту пору они жили в Петербурге, на Фонтанке.
— Помнишь, Таня, наводнение? — спросила она у подруги, ожидавшей ее в кресле у разожженного камина.
— Еще бы! Я чуть не утонула тогда и потом долго болела.
Они припомнили, как бушевала стихия, как Фонтанка превратилась в бурлящую горную реку и неслась к Неве стремительно и бурно. Как плыли по воде лошади, коровы, кареты, даже будки с будочниками. В церквях служили молебны, все магазины были закрыты. Склады все затопило, и потом в Петербурге долго ели затхлый ржаной хлеб, пока не привезли из Москвы свежий. Особенно пострадали чиновники и немцы с Выборгской стороны и Петербургской. Уже на другой день Фонтанка омелела, стала даже ниже обыкновенного, и вся была покрыта досками, собаками и кошками. Государь покойный выезжал со свитой успокаивает людей.
— Больше всего я боялась за детей, — вспоминала Лизавета Сергеевна. — Все еще маленькие, Пете только год, а Владимир Петрович на службе. Помню, залило подвалы, а у нас там припасы, всякая утварь. Наша квартира, по счастью, была во втором этаже.
— Отчего ты вспоминаешь бедствие, что за мысли преследуют тебя? — не поддержала этот порыв Татьяна Дмитриевна. — Ma shere, ты меня пугаешь! Что происходит в доме? Куда уехали Nikolas и этот гусар? Почему я не могу подступиться к Сержиньке: он бегает от меня и моих расспросов? Только не говори, что ничего особенного, я ведь не Волковская! — заранее продемонстрировав обиду, Хвостова поудобнее устроилась в кресле, выжидательно глядя на подругу.
Решительная борьба происходила в этот момент в душе Лизаветы Сергеевны: она прекрасно знала импульсивность натуры подруги и ее исключительную невыдержанность по части секретов. Поэтому открыла только часть происшедшего. Лизавета Сергеевна поведала о предложении Nikolas, о своем впечатлении от водевиля («Mon Deue! Какая глупость — искать намеки!» — не удержалась Татьяна Дмитриевна), о своем отказе Nikolas и подвела все к тому, что выходило: Мещерский и Александров должны были немедленно уехать. Ее спасло негодование подруги по поводу отказа Лизаветы Сергеевны. Со всем недюжинным темпераментом Татьяна Дмитриевна обрушила на нее упреки:
— Я так и думала! Нет, ты несносна, shere amie! Такой роман! Такой замечательный юноша! Знаешь, я начинаю сомневаться в твоей чувствительности. Неужто рассудок, а не сердце руководит твоей жизнью? Да у тебя и нет сердца. Прогнать такого красивого, умного, молодого, исключительного мужчину! Попомни мое слово: ты пожалеешь об этом и еще будешь страдать о нем, мысленно звать, просить прощения. Уж я-то знаю, как это бывает.
Слушая подругу, Лизавета Сергеевна чувствовала, как сжимается ее сердце от беспокойства и тревоги за больного, который лежал в ее спальне, беспомощный, одинокий… Так бывало, когда нянька ее детей отлучалась, и маленький ребенок оставался почему-нибудь без присмотра, и мать чувствовала, как он проснулся и зовет, плачет. Все силы души настраивались на этого младенца, и она обычно спешила к нему и успевала подхватить, если он падал, дать лекарство, если болел, утешить, если начинал плакать…
Точно так сейчас болела ее душа, и все ее существо было там, у постели бедного Nikolas.
— Нет, ты бессердечная, холодная эгоистка, вот ты кто! — продолжала сетовать Татьяна Дмитриевна. — Николенька, очевидно, не на шутку влюблен, если отказался даже от своей тайной страсти. А ведь он был верен ей так долго!
Лизавета Сергеевна припомнила слова Мещерского, сказанные при последнем их свидании наедине: «Моя тайна — это вы». Что же он хотел этим сказать? Впрочем, теперь это стало таким неважным…
— Таня, не ругайся. Мы еще поговорим с тобой обязательно, и ты выскажешься окончательно. Когда ты намерена ехать?
— Пожалуй, с Сержинькой и уеду.
— Прости, милая Таня, у меня неотложные дела. Побудь с тетушкой, а то ей скучно без компаньонки.
Наспех попрощавшись с подругой, Лизавета Сергеевна поспешно устремилась наверх, в свои покои. Поднявшись по лестнице, она остановилась и замерла от неожиданной опасности: перед ее дверью стояла Волковская. Коварная особа почти прислонила ухо к двери и очевидно прислушивалась к тому, что делалось за дверью.
— Сударыня, вы меня ищете? — спросила хозяйка.
Застигнутая врасплох Наталья Львовна встрепенулась, но тут же нашлась:
— Дорогая, мне показалось, что вы у себя. Мне необходимо посоветоваться с вами по поводу завтрашних гостей. У вас такой опыт! Я не в восторге от этой идеи, но муж настаивает, что делать?
Лизавета Сергеевна незаметно оттеснила Волковскую от двери и, взяв ее за руку, увела в гостиную, как птица уводит охотника от гнезда.
— Чем я могу вам помочь? — спросила она, предложив гостье сесть.
— Ах, это такие затраты! Мы живем скромно, даже повара приличного не можем себе позволить…
Чтобы поскорее отвязаться, Лизавета Сергеевна предложила:
— Хотите, я на это время отдам своего Федора, а мы пока обойдемся кухаркой?
— Вы так милы, впрочем, как всегда! Я не смела просить. И еще… Ваши лошади… Вы ведь почтите нас своим присутствием?
— О нет! Вы же знаете, я не могу бросить имения: мой управляющий с семьей на водах, а староста — шельма, за ним нужно приглядывать.
Волковская дернула плечом:
— Самой управлять имением, charmant! Нет, у нас как-то все… впрочем, я не вникаю. Вы просто героиня, примите мое восхищение.
Лизавета Сергеевна махнула рукой:
— Какой тут героизм — обуза, груз.
Волковская еще долго жаловалась на недостаток средств, на ленивых крестьян и мошенника-старосту, на мужа, который ничего не делает для процветания семейства, на девочек, которых надо выдавать замуж, а приданое невелико и прочая, прочая. Лизавета Сергеевна беспокойно ерзала в кресле, ожидая, когда, наконец, прервется поток жалоб. Волковская вытянула из нее обещание прислать, кроме повара, еще и экипажи, лакеев, свежей озерной рыбы и…всего не упомнила бедная хозяйка. Она готова была на все, только бы отослать назойливую даму подальше от дома.
«Скорей бы они уехали!» — думала Лизавета Сергеевна, в тревоге поднимаясь опять к себе. Nikolas оставался один, она не смогла послать к нему горничную. Что если у больного жар, если ему плохо и некому подать воды? Распахнув дверь, бедная женщина снова была повержена в мгновенный ужас, ноги ее подкосились: у кровати за пологом кто-то сидел. Это определенно не Мещерский, его стон раздавался с подушек. Полог раздвинулся, и показалась аккуратно стриженая голова Крауза.
— У него сильный жар, — строго произнес доктор.
Лизавета Сергеевна подошла к кровати. Nikolas по-прежнему был без сознания, на щеках его цвел болезненный румянец. Она прикоснулась губами к пылающему лбу, как обычно это делала с детьми.
— Да, жар возрос. Что же будем делать, Иван Карлович?
— Ставить пиявки. Я отправляюсь за ними. Оботрите больного уксусом. Приготовьте мокрые простыни. Где ваша горничная?
— Я отпустила ее отдохнуть, — виновато ответила дама.
Когда доктор ушел, Лизавета Сергеевна приступила к процедуре растирания. Она сама приготовила раствор и, посмотрев на безжизненное нагое тело, решила не беспокоить Палашу.
Омочив кисейную тряпку в растворе, она обтирала Мещерского, уксус мгновенно испарялся, распространяя резкий запах. Ни стеснения, ни брезгливости, ни разочарования не чувствовала Лизавета Сергеевна от жалкого вида поверженной юности, но бесконечную любовь и заботу, молитвенный трепет и тревогу за эту бесценную жизнь…
