Саша Карнеги - Знамя любви
Тех, что остались целы, отправляли на юг, на невольничьи рынки Трапезунда. Этот поляк мог бы стать отличным янычаром. После того как мальчишки с ним позабавятся, его, наверное, отправят в Константинополь.
– Она должна умереть, – сердито рычал командир гарнизона. – Эта неверная плюнула в турецкого офицера.
Но бородатый командир кавалерийского отряда, как видно пользующийся большим влиянием, продолжал настойчиво возражать. Солдат с интересом и сочувствием ожидал, чем закончится спор. Все это время острая сталь упиралась Казе в живот. Наконец турок в белом тюрбане угрюмо пожал плечами, недовольно вложил кинжал в ножны, и они вместе с бородатым турком, все еще споря, отошли к окну.
До Кази доносились их сердитые голоса, то и дело повторявшие слово «диран». Бородатый турок несколько раз хлопнул своей ладонью о ладонь командира гарнизона. Вдруг прозвучала ломаная польская речь, заставившая ее отвлечься.
– Отдайте нам этого парня, – крикнул один из мальчишек, переводя преисполненный извращенного наслаждения взгляд с нее на Яцека.
Гарнизонный командир нетерпеливо кивнул.
Из сомкнутых губ Кази вырвался истошный вопль, когда она поняла, что они делают с ее братом на низеньком диванчике у стены. Крики мальчишек стали пронзительнее и возбужденней. Она видела, как он, прижатый лицом к дивану, скрылся под грудой барахтающихся тел. Она слышала его умоляющий голос:
– Нет! Нет!
– Яцек! О Езус Христ!
Стражники схватили ее и поволокли назад в хижину, а она билась в их грубых руках, снова и снова выкрикивая его имя.
Хлопнула дверь, и ее окутала темнота.
Женщин выгрузили с галеры в Керченской гавани и через Пологий холм повели по направлению к большому, нарядному, пестрому городу, утопавшему в садах, оливковых деревьях и тамарисках.
Пять дней они спускались вниз по Днестру, петляя в его узких протоках, потом огибали мерцающие по ночам берега Крыма, до тех пор пока сегодняшним солнечным Утром их судно не бросило якорь в этой пристани. Людей выгрузили на берег, и они стояли, как испуганный скот, безмолвно перенося насмешки и издевательства греческих матросов в шапочках с кисточками. Что значили эти обиды по сравнению с тем, что они уже пережили?
– Я бы разорвала их на куски, – пробормотала девушка рядом с Казей.
На ее руках и в спутанных волосах была кровь; последнюю часть добычи присоединили к ним только в устье Днестра, и девушка все еще была одета в то платье, в котором ее захватили в плен.
– Я бы разорвала их... – ее слова были полны ненависти.
Потом снова засвистели плети и посыпались угрожающие хриплые крики. Чьи-то бесцеремонные руки хватали Казю за покрытые синяками плечи. Пленников выстроили в колонну, и вызывающая слезы процессия двинулась на следующую ступень своей Голгофы.
Казя едва замечала, что творится вокруг нее. Один глаз заплыл от удара, а второй тускло, но с затаенным вызовом смотрел на незнакомых людей, наводняющих узкие улицы городка. Если бы кто-нибудь из этой праздной толпы взял на себя труд взглянуть на невольниц попристальней – вереницы европеек-рабынь были на здешних улицах столь же обыденным зрелищем, как ползающие и гнусавящие в пыли нищие и калеки, – он бы наверняка заметил, что по крайней мере одна из них шагала с угрюмой горделивостью на лице. Она высоко держала голову, вопреки тому, что была одета в грязную матросскую блузу и мешковатые шаровары; ее ноги были босыми и успели огрубеть настолько, что едва замечали грязь, по которой ступали.
Она не пыталась разговаривать, так как поняла, что все разговоры ведут только к новым побоям. Ее мысли были пустыми и бесцветными, как известковые стены, мимо которых держали свой жалкий путь женщины, а тело продолжало мучительно ныть от боли. Страдая от жажды, Казя чувствовала, как ее язык превращается в шершавый комок, а радом сновали бойкие водоносы, из чьих кожаных мешков просачивалась ледяная вода.
Продавцы сладостями в высоких конических шляпах отпускали непристойные замечания из дверей своих лавочек, спаги в красных сапогах гордо направляли своих лошадей прямо через толпу, татары с короткими луками за спиной и невыразительными плоскими лицами бесстрастно взирали на процессию полонянок.
Понемногу Казя начала проявлять интерес к происходящему. Почти помимо своей воли она увидела танец дервишей на маленькой площади. Они кружились, как волчки, в зеленых балахонах, с раскинутыми в сторону руками, а их не участвующие в танце собратья в широких кушаках и совершенно лысые перебирали четки в тени акаций. Непроницаемая маска печали на ее лице дала трещину, и она поняла, что улыбается, глядя, как уличные мальчишки кривляются и ловко передразнивают святых старцев.
Они выбрались за пределы города и медленно карабкались по склону холма в приветливой тени тамарисков под монотонную песню сверчков. Они устало тащились через обжигающую ноги пыль, пока, наконец, не подошли к большому белому особняку, самому большому по эту сторону холма.
– Не падайте духом, – крикнула Казя, когда они вошли во двор, прохладный от искрящихся струй фонтанов.
– Помните, вы – полячки... – между ее лопаток обрушился тяжелый кулак, и она растянулась на четвереньках, но ухитрилась сразу же, пошатываясь, встать.
Ее вместе с товарками по несчастью завели в низкую комнату с зарешеченными окнами, в которой висел тяжелый аромат мускуса и жасмина.
Из всех пленниц в этой комнате оставили только Казю. Она стояла на теплом плиточном полу, обнаженная по пояс, лицом к лицу с высоким, неестественно толстым мавром в белой шляпе, которая почти касалась низкого потолка. Сонно жужжали мухи, откуда-то доносился приглушенный звук женских голосов, сопровождаемый позвякиванием тамбурина.
Убаюканная музыкой, Казя не сразу заметила, как чернокожий евнух проскользнул за ее спину, двигаясь удивительно бесшумно и быстро для такой туши. Он обхватил ее сзади и начал искусно играть с ее грудью, поглаживая и теребя соски. Казя беспомощно барахталась в его железных объятиях, ее босые ноги скользили по плитке. Наконец, с влажной улыбкой на красных вывороченных губах евнух отступил назад, чтобы полюбоваться плодами своего мастерства. Удовлетворенная ухмылка сменилась гримасой боли и ярости, после того как Казя изо всей силы лягнула его в пах. Он, как бык, навалился на девушку, зажав розовой ладонью ей рот, а другой рукой опрокинул ее на пол. Слезы боли и унижения смешивались с кровью из разбитой губы, но она не издала ни единого стона. Ее чувства начали угасать, и вдруг она услышала чей-то резкий голос. Мавр тут же рывком поднял Казю на ноги, сверля ее злобными глазками.
