Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
– Ну а это что случилось? – услыхала она голос Рейнгольда, разбрасывающего по столу черепки вазы.
– Видишь ли, Рейнгольд, это маленькое несчастье, которое всегда может случиться при генеральной уборке, – сказала тетя Софи, пожимая плечами и нарочно не называя виновника, беднягу Фридриха.
– Маленькое несчастье? – повторил возмущенный молодой человек. – Ты, кажется, не имеешь ни малейшего представления, тетя, о ценности порученных тебе здесь, наверху, вещей. Эта ваза стоила десять дукатов, я покажу тебе в нашей инвентарной книге. Целых десять дукатов! Да просто волосы дыбом поднимаются на голове, когда подумаешь, сколько денег выброшено на ветер! Добрый дедушка был порядочным расточителем. – Он покачал головой, бросив на стол черепок, который держал в руке. – Десять дукатов, конечно, это пустяки, безделица для всех в нашем доме, кто не умеет считать.
– Ну успокойся, пожалуйста, мне не надо уметь считать, я и без того знаю цену деньгам, – хладнокровно прервала его тетя Софи. – Десять дукатов были выброшены на ветер. И самого умного человека можно обмануть подделкой. – Она указала на осколки.
– Как подделкой? Кто это сказал?
– Это говорит Маргарита, – ответил, подходя к столу, ландрат.
Рейнгольд громко захохотал:
– Грета?! Она? – Он показал пальцем на молодую девушку.
– Да, твоя сестра, – подтвердил Герберт, глядя со строгим упреком на дерзко усмехавшегося племянника. – Я вообще попросил бы тебя поменять свой мальчишески грубый тон с тетей и сестрой. К тебе, из-за твоих расстроенных нервов, относились всегда слишком снисходительно, слишком многое прощали, это на тебя вредно подействовало, но должен же ты наконец понять, что обязан быть благопристойным.
Рейнгольд с изумлением смотрел на говорившего: строгий выговор от того был новостью. При всей своей дерзости юноша был трусом и пасовал перед более сильными, поэтому и теперь не сказал ни слова, а только закусил нижнюю губу, потом, ни на кого не глядя, вынул из кармана письмо, бросил его на стол, так что необычно большая печать оказалась сверху, и произнес угрюмо:
– Это получено в конторе на твое имя, Грета. Только из-за этого герба, который почти так же велик, как герцогский, влез я сюда, не побоявшись сквозняка на лестнице, вообще же мне нет никакого дела до того, с кем ты переписываешься.
Молодая девушка вспыхнула, заносчивость ее исчезла, с беспомощным детским испугом смотрела она на письмо.
– Это герб фон Виллинген-Ваковица, Рейнгольд, – сказала торжественно, с нескрываемым восторгом советница. – Я могу показать тебе несколько свято сберегаемых мною записок с этим великолепным гербом на печати. Одна фрейлейн фон Виллинген была ко мне расположена и переписывалась со мной о нашем дамском кружке. Боже, могла ли я тогда подумать!.. – Она остановилась с восторженно поднятым вверх взором, обняла внучку за талию и привлекла к себе.
– Моя милая, милая Гретхен, моя маленькая шалунья! – воскликнула она с глубокой нежностью. – Так вот какой магнит удерживал тебя в Берлине! А я ничего не знала и еще упрекала тебя, а ты призвана Всевышним принести счастье в наш дом! Какой слепой, несправедливой бабушкой я была! Ты на меня не сердишься, мое сокровище?
Внучка вырвалась из ее объятий и отступила на шаг. Она опять овладела собой.
– У меня нет причины сердиться, да и не годится внучке сердиться на бабушку, – сказала она почти сухо, бросив искоса взгляд на Рейнгольда. – Все изъявления чувств запрещены, пока я в костюме красавицы Доротеи. Рейнгольд, пожалуй, рассердится.
– Ах, если бы он знал, что я знаю! – возразила советница. – Тогда он, так же как и я, нашел бы, что тебе необыкновенно идет этот костюм. Ты, право, ничем не уступаешь тем знатным дамам, что смотрят со стен известной залы.
– Как, бабушка, с моими растрепанными волосами и мальчишескими манерами?
Советница чуть покраснела и подняла руки.
– Милое мое дитя… Но нет, я сегодня ничего не скажу. Быть может, завтра или на днях ты сама скажешь мне многое, очень многое, что осчастливит меня на всю жизнь, а до тех пор я буду молчать.
Маргарита ничего не ответила. Как-то робко взяла она письмо, сунула его в карман платья и вышла, чтобы поскорее переодеться и вернуть парадный костюм на место. В ту же минуту вспомнила и советница, что она, собственно, зашла сюда попросить у тети Софи рецепт приготовления торта. Господин ландрат, взяв шляпу и трость, тоже вышел в галерею, так как он и вошел-то сюда только потому, что услышал, проходя мимо, стук упавшей вазы.
Когда Маргарита шла по коридору, он стоял перед одним из буфетов и рассматривал с большим интересом старинные чаши и трубки.
– Тебе придется за многое просить у меня прощения, Маргарита, – сказал он вполголоса, но с особенным выражением, не оборачиваясь к ней.
– Мне, дядя? – замедлив шаги и безмолвно смеясь, она подошла к нему ближе. – Да я готова хоть сейчас, если ты желаешь. Дочери и племянницы всегда должны просить прощения, и это нисколько не унижает их достоинства взрослых девушек.
Он вдруг повернулся к ней, бросив на подходившего Рейнгольда такой строгий и мрачный взгляд, что долговязый юноша, смутившись, повернул назад и вышел с обеими старухами из галереи.
– Ты, по-моему, удваиваешь годы нашей разлуки, – сказал Герберт. – Я кажусь тебе очень старым и почтенным, Маргарита?
Девушка наклонила голову немного набок и лукаво посмотрела ему в глаза:
– Ну, знаешь, ты, пожалуй, еще не очень стар – в твоей бороде нет ни одного седого волоса.
– Хорошо уже и то, что ты их ищешь. Я даже удивился, когда в день приезда ты назвала меня дядей. Насколько я помню, так почтительно меня называл только Рейнгольд, ты же – никогда, – сказал он, глядя в окно.
– Правда, я никогда тебя так не называла, несмотря на строгие выговоры бабушки. Твое лицо не внушало мне тогда уважения: оно было белое и розовое – «кровь с молоком», как говорила Бэрбэ.
– Ах, так это оттого, что цвет моего лица изменился?
Она рассмеялась:
– Совсем не то. Все дело в твоей аристократической элегантной бородке – она невольно внушает уважение, дядя.
Он иронически поклонился.
– А когда я увидела тебя третьего дня в обществе красивой дамы и ты потом вышел в галерею, точь-в-точь «первый чиновник государства», весь пропитанный окружающей аристократической важностью, я прониклась к тебе уважением и мне даже стало за себя стыдно.
– Так я должен быть в восторге, что тебе теперь легко называть меня дядей?
Она, улыбаясь, покачала головой:
– Ну, пожалуй, этого от тебя нельзя требовать. Я понимаю, что не особенно приятно слышать от такой старой девушки, как я, обращение «дядя». Но с этим ничего не поделаешь. У нас, бедных молодых Лампрехтов, так мало родни – всего один брат нашей матери, и ты, хотя и не совсем родной нам дядя, должен будешь примириться с тем, что останешься для нас на всю жизнь дядей Гербертом.
