Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей

Так и ехал князь, предаваясь невеселым думам о нареченном Прекрасы, о своем будущем наследнике, немного позади него ехали княжеские рынды. Услышав конский топот вдалеке, с той стороны, где остался Торинград, они насторожились, но, увидев, норманнского гостя, князя успокоились.

Олаф, догнав князя Торина, поприветствовал его и поехал рядом. Торину нравился сын Ингельда, немногословный воин, закаленный в набегах.

— Хорошая у тебя земля, конунг, — сказал, оглядываясь Олаф, — видно, что плодородная.

— Да, — согласился князь, ему было приятно, что тот заметил это, несмотря на свою молодость, норманн был серьезным, не в пример Карну. Такому и землю свою можно отдать.

— За такую землю можно было бороться, — улыбнувшись, добавил сын Ингельда.

— Да, но у отца твоего, поди, лучше? — спросил князь.

— У него лучше тем, что на земле пращуров, но холоднее у нас в Норэйг, поэтому урожаи здесь лучше будут.

— На земле пращуров…, многое я отдал бы, чтобы побывать там, — задумчиво произнес Торин.

— Так поплыли со мной, конунг, в моем доме, и в доме отца моего тебе всегда рады будут.

— Рад бы, да не могу, дочь засватали, свадебный пир готовим, вот на следующий солнцеворот бы, — мечтательно сказал князь.

— Давай условимся, конунг, я на следующий солнцеворот собираюсь в новый набег на Гардар, заеду за тобой, и поплывем мы вместе в Норэйг, погостишь у отца, поживешь у меня, — предложил Олаф.

— Нравишься ты мне, сын Ингельда, — сказал Торин.

Олаф почтительно склонил голову, ему было приятно, что отцовский боевой товарищ так высоко его оценил.

— Значит у тебя свой дом, Олаф? — спросил хозяин Ториграда.

— Да, отец разрешил построить свой небольшой двор на его земле.

— А почему ты не остался в хирде отца? — спросил князь.

— Не захотел, я вольный, — гость улыбнулся и продолжил, — мне нравится, как я живу. Пускай не богато, мой двор совсем маленький, но он мой, набеги приносят мне неплохую прибыль, на это мы и живем всё время до следующего набега. Моей семье хватает.

— У тебя есть сын? — посмотрев на него, спросил Торин.

— Да, есть, Рагнар, — улыбаясь, сказал Олаф.

— Ты — счастливый человек, — промолвил князь, и, помолчав, добавил — у меня сына нет, вот и отдаю свою землю чужому.

— Я слышал об этом, конунг, и это поистине печально — согласился Олаф.

— Как твоя рука? — решив сменить тему, спросил князь.

— Заживает, благодаря стараниям княжны. Она хорошая знахарка, пожалуй, лучшая из тех, кого доводилось мне встречать.

— Правда? — удивленно спросил Торин.

— Да, — ответил Олаф и, помолчав, добавил, — и красавица к тому же. Тебе есть, чем гордиться, конунг, для всякого отца такая дочь повод для гордости.

Торин удивленно посмотрел на своего спутника, но промолчал. Он никогда не задумывался о целительстве Горлунг, это было само собой разумеющимся. Она должна была помогать его воинам, она обязана была лечить их. Но никто никогда не говорил Торину, что его старшая дочь лучшая знахарка, а тем более красавица. Князь посмотрел на Олафа и усмехнулся, льстит, наверное, его дочери сын Ингельда. Но всё это не важно Горлунг и её знания ничего не принесут Торину, лишь Прекраса и её предстоящий союз с Карном имели значение.

ГЛАВА 12

Горлунг, понурив голову, стояла у окна в своей светлице, глядя на пустое ложе. Нынче утром Яромир вернулся в дружинную избу, теперь он будет приходить только менять повязку с целебной мазью на своей заживающей ране. Впервые занимаемые покои показались княжне пустыми и тихими. Не звучал более в них веселый, звонкий голос дружинника, никто не смотрел на неё теплыми янтарными глазами, никто не пытался поцеловать её тонкие пальцы.

Яромир. Казалось, что даже имя его звучит музыкой, сколько сладости в этом имени, его хочется повторять снова и снова. Яромир, медовая терпкость растекается по губам, стоило только прошептать это имя. Но для княжны была и горечь в нем: несбывшееся надежды, неизведанное счастье любить, всё слилось воедино. Если бы это было возможно, княжна бы хотела видеть в этом мире лишь одного Яромира, слышать лишь его, жить им. Но, увы, Норны сплели их судьбы иначе, лукавые, они всё решили иначе.

Впервые в жизни Горлунг ненавидела свой дар — читать грядущее по рунам, ибо они сказали ей, что судьбы её и Яромира не пересекутся, они не связаны. Как бы хотела княжна не знать этого, быть обычной славницей [78], и просто позволить себе влюбиться, миловаться, грезить. Но по рождению ей выпало иное.

Яромир, казалось, и не помнил того, что она — княжеская дочь, не считал её выше себя по положению, нет, он говорил с ней, как с простой девицей, которая ему мила. Никто прежде так разговаривал с ней, все дружинники почтительно склоняли головы перед ней, а этот нет. Яромир дразнил её, шутил с ней, принимал её заботу, с нежностью глядя на Горлунг, и это волновала её еще больше.

А как он смотрел на неё! Так, словно ласкал взглядом, Горлунг чувствовала это так же ясно, как если бы он проводил рукой по её телу. Никогда прежде не видела княжна таких глаз, светло — карих, они словно лучились светом. Самые красивые и любые её сердцу очи. И даже шрам, пересекающий загорелое лицо, был любим ею.

Горлунг так задумалась, что не слышала, как вошел Олаф. А тот, словно завороженный смотрел на неё, он прежде не видел княжну такой: мечтательность придала её лицу мягкость, полуулыбка нежно изгибала губы. Обернувшись, увидев Олафа, княжна в миг перестала улыбаться, теперь её глаза смотрели равнодушно, а на лицо словно была одета маска серьезности и озабоченности.

— Приветствую тебя, княжна, — сказал Олаф.

— Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон, — ответила Горлунг и кивком указала на лавку возле стола.

Олаф присел на скамью и привычно положил руку на стол. Тонкие пальцы Горлунг проворно развязали узел и, сняв повязку, она сказала:

— Почти зажила рана твоя, больше повязку накладывать не буду, пусть подсыхает.

— А не воспалится она больше? — спросил Олаф.

— Нет, не должна, — помолчав, Горлунг добавила, — скоро домой поедешь, воин.

Олаф промолчал в ответ и, посмотрев в черные глаза княжны, прошептал:

— Ты прости меня, княжна, за нашу встречу первую, я не со зла молвил о тебе те слова.

— Не со зла меня рабыней назвал? — спросила Горлунг.

— Да, ежели б я знал, не посмел бы даже взглянуть на тебя, свет чертогов этих [79].

Горлунг удивленно посмотрела на него и, улыбнувшись, сказала:

— Я прощаю тебя, Олаф Ингельдсон, но не льсти мне более.