Нагиб Махфуз - Мудрость Хеопса
В тот вечер, когда Джедеф впервые лег на эту жесткую кровать в незнакомом окружении, ощущение одиночества и тоска долго не давали ему уснуть. Он вздыхал, пока его воображение металось между темнотой казармы и счастливым образом дворца, где он вырос, где его любили, желали доброй ночи, а Гамурка лизал ему руки и щеки и ложился на ковер у его постели, чтобы оберегать сон своего юного хозяина. Казалось, что это было не вчера, а давно — в другой жизни. И когда юноша предался своим воспоминаниям и уже готов был всплакнуть, глубокий сон одолел его.
Громкий звук рожка заставил мальчишек вскочить со своих неудобных кроватей, быстро одеться и мчаться на плац. Все. Не будет игр, любящих матерей и братьев, не будет жалоб и капризов. Началась совсем другая — строгая жизнь. Жизнь по приказу и резкому звуку рожка.
13
Архитектор Мирабу испросил у фараона аудиенции и предстал перед ним в зале для официальных приемов. Хуфу восседал на троне Египта, который он занимал уже двадцать пять лет, творя для своей страны самые благородные дела. Он выглядел грозным, решительным и могущественным. Невозможно было одним взглядом объять всю его грандиозность, так же как и пятидесяти двух прожитых им лет было слишком мало, чтобы ослабить это сильное тело и укротить неудержимое жизнелюбие. Хуфу все еще сохранял свое острое зрение, черные волосы без единой сединки и здравый разум. Мирабу распростерся на полу, целуя край царского одеяния. Фараон радостно приветствовал его.
— Мир тебе, Мирабу, — сказал Хуфу. — Поднимись и поведай мне, зачем пришел.
— Мой господин, дарующий жизнь и свет, — сказал архитектор, сияя от счастья, — моя преданность вашему величеству позволила мне завершить мое великолепное начинание и увенчать службу вам этим бессмертным монументом. В один радостный час я получил то, о чем мечтает верующий, совершая молитву, и то, что художник желает воплотить в своей картине, ибо боги, от которых зависят все их создания, повелели, дабы я сообщил вашему почтенному величеству добрые вести. Самое масштабное строительство из всех затеянных на земле Нила с века сотворения мира, самого огромного здания, над которым солнце восходило в Египте с первого своего появления над нашей долиной, полностью завершено. Я уверен, господин, что оно простоит многие столетия, неся на себе ваше святое имя, свидетельствуя о прекрасной эпохе вашего царствования, сохраняя в себе ваш священный дух. Оно возвестит о труде миллионов египтян и гениальности тысяч выдающихся мастеров и каменотесов. Сегодня для этого произведения зодчества нет ничего равного, а завтра оно станет местом упокоения самой прославленной души, когда-либо правившей египетской землей. Послезавтра — и навсегда — оно превратится в храм, под чьими сводами забьются сердца миллионов ваших любящих подданных, которые придут туда и с севера, и с юга.
Красноречивый мастер на мгновение замолчал. Потом, вдохновленный ободряющей улыбкой царя, он продолжил:
— Сегодня, мой господин, мы возликуем в честь вечного символа Египта, рожденного от силы, связывающей север с югом. Это плод терпения, переполняющего всех его детей — от земледельца с мотыгой до писца с листом папируса. Это вдохновение для той веры, которая живет и будет жить в душе египтян. Это образец гения, сделавшего нашу родину правительницей всей земли, вокруг которой плавает солнце на своем священном корабле. И он навечно останется бессмертным откровением, проникшим в сердца египтян, — даровавшим им силу, привившим терпение, воодушевившим их веру и вдохновившим на созидание.
Царь слушал архитектора с восторженной улыбкой. Его проницательные глаза сверкали, а лицо выражало восхищение. Когда Мирабу закончил, фараон сказал:
— Что же, мы поздравляем тебя, о архитектор, с несравненным великолепием и благодарим за блистательную работу, которая так возвеличивает твоего царя и страну. За это тебе полагается наше признание и похвала. Мы отметим твое бесподобное чудо празднеством, достойным его бессмертной красоты.
Склонив голову, Мирабу слушал речь Хуфу, словно божественный гимн.
Чтобы торжественно открыть свой грандиозный монумент, фараон устроил официальную церемонию невероятных масштабов, во время которой священное плато вместило на себе людей в два раза больше, чем на нем раньше трудилось рабочих. На сей раз египтяне несли в руках не мотыги и прочие инструменты, а флаги, оливковые ветви, пальмовые листья, побеги базилика и распевали священные гимны. Среди этих толп солдаты обустроили широкую дорогу, которая тянулась от Долины вечности на восток, после чего огибала пирамиду, чтобы затем спуститься на запад, где она снова заворачивала на плато. По ней вышагивали группы чиновников, совершая обход вокруг колоссальной пирамиды. Впереди шли жрецы, а за ними — светская знать. Потом двигались отряды армии, расквартированные в Мемфисе, на лошадях и пешие, пробивая себе путь сквозь скопление народа. Но все взгляды были прикованы к Хуфу и его сыновьям: люди поворачивали головы им вслед, славословя царя из глубин своих сердец. И казалось, что все они тянулись вперед, в одном направлении, будто совершая общую молитву.
Фараон приветствовал открытие пирамиды краткой речью, а затем визирь Хемиун освятил ее благословением. Покончив с этим, царский кортеж отправился обратно в Мемфис, и знать стала постепенно расходиться. Простой народ в своем безудержном ликовании продолжал обходить грандиозное строение. Люди не покидали плато до тех пор, пока луна не простерла свое волшебное сияние и магическое спокойствие над зеленой, словно драгоценный камень, долиной.
Вернувшись во дворец, Хуфу пригласил принцев и своих приближенных в уединенные покои западного крыла. Воздух уже был напоен ароматами из сада. Зажгли светильники, и кресла из чистого золота в роскошной комнате, на которые расселись приглашенные, засияли тревожным огнем пожара.
Взгляд фараона выдавал внутреннее напряжение от тяжелых обязанностей, которые были возложены на него. Хотя внешне владыка Египта не изменился, было очевидно, что тяготы правления надломили что-то внутри него. Это не прошло незамеченным для его ближайшего окружения — Хафры, Хемиуна, Мирабу и Арбу. Они видели, что фараон мало-помалу становился аскетом, погружаясь в дела, не требовавшие физических усилий, как бы ни были дороги его сердцу гораздо более мужественные занятия вроде охоты. Теперь он предпочитал миросозерцание и чтение: иногда утренняя заря заставала его сидящим на ложе с книгой по теологии или философии в руках. Былое чувство юмора сменилось у него сарказмом, насыщенным унылыми мыслями и дурными предчувствиями.
