Нина Соротокина - Венец всевластия
Но это дела стародавние. Сейчас в Кремле полным ходом идет строительство, и дьяк Федор Стромилов ладит царю новое каменное подземелье. И опять — куда идет этот ход, кто его строит? Хоть день гуляй по Кремлю, не увидишь признаков подземного строительства.
Еще большей тайной была царская казна. Иван III был богат, это все знали. Предки копили по денежке, и хоть платили татарам дань более двухсот лет, себе тоже оставляли немалые деньги, но потаенно, чтоб не проведали поганые. На пустоту то богатство не тратилось, а завещалось от отца к сыну. Предание рассказывает, что после славной Куликовской битвы разгневанный татарский хан Тохтамыш взял Москву обманом. Церкви с богатством их, царские кладовые, боярское имущество, купеческие товары — все пограбили, сожгли книги в соборных храмах, народу порешили двадцать с лишком тысяч, но главную сокровищницу Руси не нашли. Видно, не тех пытали.
Сколько добра привез Иван III из Новгорода — ведь это уму непостижимо! Отступную дань новгородцев, называемую подарками, везли на трехстах возах. Везли золото, серебро, драгоценности, шубы, утварь, диковинки всякие — всего не перечислишь. Иван одарил царицу одеждой и утварью, изукрасил браслетами, монистами, серьгами, позабавил драгоценными игрушками. Он дал много, но не всё. Царица и опомниться не успела, как богатство растеклось по тайным кладовым. Одной заведовал казначей, другой конюшенный, третью ясельничий держал на замке. Сказывают, есть еще немалая казна на Белозере и в Вологде. Кто в ней держит ключи — неведомо.
А то, что прозывали «царицыной казной» — это только женские игрушки на каждый день. Правда, ткани тоже были немалым богатством, тут тебе и аксамит с серебряной и золотой нитью, и алтабас, и тончайшая двусторонняя камка. Дворецкий без звука выдавал Софье для приемов любую серебряную посуду, смарагды и яхонты, чтоб изукрасить одежду. И каждую мелочь учитывал по бумажке.
Новгородский привоз давно был, Софья тогда по молодости лет еще не окрепла духом, а за двадцать лет правления она почувствовала себя хозяйкой, поэтому, прослышав, что ночью привезли отнятое у Ганзы добро, приказала с утра обрядить себя в шубу и поспешила на служебный двор, где находились главные кладовые. Там приказчики сортировали добро и рассылали его по назначению: зерно в житницы, соль — на Солянку в подземные, сухие погреба, а золото и драгоценности — в сокровищницу в неведомые тайники.
Возов у служебной избы уже не было, снег изрыли, ископали, всюду валялась рогожа, рваные вервия, остатки кострищ исходили слабым дымком. Видно, споро работали, всю ночь таскали тюки, ноги сбили. Завидя царицу, приказчики засуетились, загалдели. Как из-под земли вырос дворецкий и застыл в поклоне, а заслышав строгий приказ, быстро пошел вперед, чтоб успеть растворить перед царицей дверь. Все сени были завалены тюками. Софья пошла в обширную повалушу. Свет здесь обычно был убог, потому что оконца больше напоминали щели, однако сейчас в помещении было светло, как на улице. У полок с драгоценной рухлядью стояло двое служек с фонарями, а высокий, незнакомый приказчик ловко отмерял фламандский гранатового цвета бархат. Была в помещении еще одна фигура, в которой изумленная Софья признала невестку.
— Ты как здесь?
— У нас грамотка, — пролепетал испуганный приказчик, и Елена протянула Софье какой-то невразумительный, с двух сторон исписанный, листок бумаги.
— Нам сам государь дать ее изволил, — подтвердила Елена, — там все написано, что взять на нужды мои и сына.
Список, на взгляд Софьи, был слишком велик. Застывший вначале разговора приказчик — бархат красивыми складками стекал до самого полу — встрепенулся и опять с неприличной скоростью принялся мотать ткань. Софья отметила про себя, как длиннорук этот верзила и мера его длины — локоть, куда больше, чем полагалось ей быть по мерке. Из-за этого она особенно взъярилась и, забыв о царском достоинстве и силе слова, неожиданно для самой себя принялась выдирать бархат из быстрых, ловких рук — при такой скорости этот обалдуй всю ткань Елене отмотает!
— Матушка, что вы, успокойтесь! — взмолилась Елена.
Если приказчик сразу не выпустил из рук бархат, то не иначе как с перепугу. Он отпускал ткань, как мерил — длину за длиной, и ткань цвета крови волнами укладывалась у царицыных ног.
— А вот и отдашь, вот и отдашь, — приговаривала Софья. — Такие бархаты не про твою честь. Гранатовый цвет — царский!
— Матушка, если вы хотите непременно гранатовый — ваше право. Я себе смарагдовый цвет возьму. Государь сказал — выбери, какой пожелаешь.
Волошанке-негоднице он сказал, а про царицу, законную хозяйку всех богатств, позабыл! Последняя мера бархата легла у Софьиных ног, она отерла вспотевший лоб и сказала с придыханием:
— Какой пожелаешь? А что это тебе вздумалось что-то желать? И как ты посмела к государю идти со своими глупыми желаниями. Хочешь подарок получить — жди своего часа. Если не терпится, то попроси. Но у меня, слышишь, у меня! — тяжелой от перстней рукой Софья то тыкала себя в грудь, то грозила Елене, то негодующе и брезгливо показывала приказчику — пошел вон! А тот, дурак, стоял столбом, запустив глаза в цареву грамотку, где перечислены были еще и сукна, и тафта на полавочники, и безделушки для юного князя.
И вдруг Софья успокоилась. Как озарение пришла к ней простая мысль, что криком ничего не добьешься, что против Елены и пащенка ее действовать можно только лаской, приветом и интригой. Да и что в самом деле она раскудахталась? Кто посмеет оспаривать царев приказ? Что написано, то написано.
Тихой яркой змейкой вползла Елена в сердце Ивана. На Руси говорят — жалеет, значит, любит. В любовную страсть мужа Софья не верила. И не потому, что Иван старик — пятьдесят пять лет. Женским своим чутьем Софья угадывала, что прекрасный пол и раньше занимал в жизни мужа мало места. В постели он был прилежен и ласков, но, справив мужскую нужду, тут же засыпал, для того чтоб на утро забыть все, что было ночью. Голова Ивана была заполнена делами государственными. Но о безвременно ушедшем сыне он скорбел, и часть этой скорби изливалась на пригожую невестку и малолетнего внука.
Наверное, как-нибудь ввечеру, усталый после дневных дел, а может быть, отстояв вечерю и оттого проникнутый святыми мыслями, заглянул царь в светелку Елены, увидел, как почивает внук, или застал Дмитрия за чтением книг, до которых, говорят, двенадцатилетний отрок очень прилежен. Неважно, что размягчило сердце Ивана, когда он велел отписать Елене грамотку, мол, придут товары ганзейских купцов, выбери себе подарочек, погрей душу.
