Поймать балерину (СИ) - Зайцева Мария
- Я поняла тебя, Сол, - коротко кивнув, я вернулась за столик, взяла в руки кусочек губки, - прости пожалуйста, я хотела бы привести себя в порядок…
- Конечно, дорогая, - он подошел и, уже без стеснения и излишней скромности, припал мокрыми губами к моему обнаженному плечу, - конечно. Оставлю тебя. До завтра.
Он уже давно ушел , а я все сидела, сжимая губку онемевшими пальцами и глядя на себя в зеркало.Оттуда на меня смотрела светловолосая красавица, с огромными, подведенными черным глазами, из-за грима кажущимися буквально бездонными, тонкими чертами лица, яркими губами…Хрупкая и нежная.Бабочка, бьющаяся о стекло.
Дружеская поддержка
- Анни, дорогая моя, ну что ты плачешь? – Мадлен кружила вокруг меня, хлопоча, словно курочка-наседка над птенцом, пыталась утешить, предложить чай, лимонад, воду, покушать, полежать, погулять, посидеть и много-много всего другого.
За окнами наших меблированных апартаментов горела фонарями ночная Чамберс-стрит, периодически слышались звуки проезжающих мимо извозчиков и машин. Близость центра не позволяла жизни замирать даже в позднее время.
Я сидела, забравшись с ногами на кушетку, заботливо укрытая пледом и плакала, не останавливаясь.Слезы полились сразу же, стоило переступить порог нашего временного дома. Я сдерживалась всю дорогу от Мета, словно заморозившись изнутри и запрещая себе даже думать о произошедшем.
Но в домашнем тепле словно оковы ледяные слетели, и теперь я бы хотела остановиться, не пугать и без того до невозможности испуганную Мадлен, но не могла.
Рыдала, захлебываясь слезами и жалостью к себе, своей слабостью и глупостью.
Как я могла в очередной раз так обмануться? Ведь не юная девочка уже, женщина взрослая, столько всего пережившая! Как я могла подумать, что Сол помогает мне просто из человеческого доброго расположения и памяти о нашем совместном парижском прошлом? Как?
Мадлен, испуганная моими слезами, которых она не видела вообще никогда, все пыталась успокоить и выведать причины такого душевного срыва.Но я даже говорить не могла, слезы переросли в истерику, и я задыхалась, не в силах сделать лишний глоток воздуха. Мне в этот момент малодушно казалось, что жизнь кончена. Я не могла, просто не имела сил больше сопротивляться!Ну сколько, в конце концов, можно?Неужели я мало страдала?Зачем еще?
Наконец, Мадлен надоело утешать меня, икающую от слез и истерики, и она буквально силой всунула мне в руку стакан с бренди.
- Залпом, Анни, - скомандовала моя тихая веселая подруга тоном заправского полкового сержанта, и я послушалась.
Крепкий напиток обжег горло, заставил еще больше потечь слезы и закашлять. Но буквально через пару мгновений я ощутила, как теплая волна прошлась внутри, от груди к ногам, и стало легче дышать.Второй стакан я выпила без понуканий.Вытерла слезы.Выдохнула.
Мадлен накапала себе немного бренди, кинула лед, отпила. Села напротив меня и все тем же командным тоном приказала:
- Рассказывай.
И я рассказала. Все.
Начиная от Артура и его предложения поехать в Париж, чтоб попробовать свои силы в Парижской балетной труппе, про Дягилева, про Даниэля.
И про тот ужасный случай, положивший конец моей так удачно взлетающей карьере.Хотя вспоминать, конечно, зарекалась.Слишком больно, слишком несправедливо…
Я в тот день немного задержалась в театре.Мы репетировали до умопомрачения, скоро должна была состояться премьера балета, подготовленного русскими заранее, но уже с полным вторым составом.Зарядил сильный дождь, не хотелось мокнуть, потому что приличный плащ у меня был один, модный и красивый, но совершенно не препятствующий проникновению холодных капель.Я наскоро перекусила взятым из дома пирожком и прогулялась по узкому коридору рядом с гримерной для подтанцовки, мысленно напевая мелодию балета и невольно пританцовывая.Настроение, несмотря на дождь, было приподнятым, я уже представляла себя на одной сцене с Павловой… И это было невероятно! Это наполняло меня такой гордостью за себя и счастьем, что, казалось, тело становилось невесомым и легким, несмотря на многочасовую выматывающую репетицию.
Я думала о том, что наконец-то все увидят, особенно Артур, что я – талантлива, что я – могу многое!
Мужчину средних лет, одетого богато и даже изысканно, идущего навстречу, я не знала, никогда не видела, а потому была удивлена, когда он обратился ко мне по имени.
- Аннет, - фамильярно сказал он, - Аннет… Так хорошо, что вы здесь! Я хотел в вами поговорить.
Я была обескуражена обращением по имени, тем, что он меня знает, и потому даже не сопротивлялась, когда он увлек меня в гримерку одной из прим оперы.Он вел себя так, словно каждый день тут бывает и знает все закоулки. Словно он – свой.С тревогой посмотрев на дверь, которую мужчина закрыл, но, слава Деве Марии, не запер, я нерешительно спросила, с кем имею честь.
- О, вы меня не узнали? – рассмеялся он, - странно, я думал все хорошенькие танцовщицы должны знать меценатов театра. Все-таки, мы тратим немалые средства на развитие искусства.
- Простите, я…
- Ничего, - великодушно махнул он рукой, - хорошеньким танцовщицам многое прощается. Некоторым, - тут он подошел совсем близко, - почти все.
После этих слов, мужчина схватил меня за талию и попытался поцеловать. Я испуганно начала отбиваться, возмущенно пытаясь урезонить негодяя и угрожая, что буду кричать.
- Ну зачем кричать? – смеялся мужчина, нисколько не раздраженный, а даже, кажется, довольный моим сопротивлением, - сюда придут люди, увидят нас… А, если будете тихой и покорной, то я вам обеспечу хорошее будущее в театре, и не на вторых ролях, как сейчас, а на главных. Я все могу!
Я в тот момент даже толком не слышала его гнусностей, пытаясь освободиться и чуть ли не плача от негодования. Конечно, я не вчера родилась и знала, каким способом некоторые из артисток пробивают себе путь наверх, но сама всегда считала это неправильным и гадким.И не собиралась сдаваться.
Я боролась, мужчина, так и не представившийся, держал и целовал, куда мог попасть, и все бормотал что-то, уговаривал, рассказывал, что давно меня заметил, что я – прирожденная прима, что все будет, как мне захочется…
Занятые нашей возней, мы не заметили, как открылась дверь и вошли сам Дягилев с постановщиком моего балета, где я должна была танцевать одну из важных, хоть и второстепенных партий.Немая сцена длилась недолго.
Я, бормоча извинения и всхлипывая, вырвалась из рук насильника и убежала прочь. Испуганная, я и не думала останавливаться и что-то объяснять, выскочила на улицу и помчалась к себе.Добежав под жутким дождем до своей комнатушки, долго не могла согреться, дрожа от холода и пережитого позора.
Я не знала, что теперь делать, как объяснить произошедшее принципиальному Дягилеву, понимала, какие обо мне теперь пойдут слухи в театре, и заранее умирала от унижения и стыда.
На следующий день я не смогла подняться с кровати, свалившись с простудой и нервной горячкой.Из болезни выкарабкивалась несколько дней, за время которых никто из труппы не пришел, чтоб хотя бы узнать, все ли со мной в порядке. Ни мои приятельницы, с которыми мы вместе были на подтанцовке, ни помощник постановщика, в обязанности которого как раз входили подобные вещи. Никто. Никому я не была нужна.
Пабло, мой партнер по танцу, недавно бросил труппу и укатил со своей новой любовницей в Шербур.Сол Ёрок, единственный, кто теперь мог бы поинтересоваться моей судьбой, несколько месяцев назад уехал в Новый Свет…
Я осталась одна со своей болезнью, без возможности объясниться и рассказать о случившемся.Когда я, спустя неделю, бледная и изможденная, появилась в театре, меня сразу же отправили в кассу за расчетом. Напрасно я пыталась встретиться с Дягилевым, с постановщиком балета, где я должна была выступать.
Выяснилось, что мое место занято одной из так называемых «приятельниц», а мое имя убрано со всех афиш и списков танцовщиков труппы. Разговаривать никто не хотел, все только смотрели свысока и цедили сквозь зубы, что здесь, в этом театре, мой способ получения роли никогда не сработает. Что к ним берут только за талант на сцене, а не в раздвигании ног перед меценатами.
