Дама с рубинами - Марлитт Евгения
– Перестраивать ничего не будут, и люди эти никуда не съедут, – коротко заявил коммерции советник, а Рейнгольд, засунув еще глубже руки в карманы и еще выше подняв свои высокие плечи, повернулся с безмолвной злобой и пошел в контору.
Лампрехт обнял дочь, направляясь с ней в общую комнату. Он приказал подать вина и залпом выпил несколько стаканов крепкого бургундского, чтобы восстановить внутреннее равновесие.
Маргарита села на ступеньку у окна, на то место, где ребенком сиживала у ног тети Софи, и положила голову на сиденье кресла, охватив руками колени. Но на дворе продолжала бушевать буря; оконные стекла звенели, с рынка временами доносился стук разбитых окон или распахнувшихся ставен.
– Маленький Макс действительно цел и невредим? – спросила дочь.
– Да, оторвавшийся кусок крыши перелетел через него.
Словно над кудрявой головкой распростерлись две руки, чтобы охранять его, – руки его покойной матери.
Коммерции советник отвернулся и молча налил себе стакан вина.
– Наши люди тоже, кажется, не могут успокоиться, – сказала Маргарита. – Они любят этого ребенка. Бедняжка! У него такое одинокое детство. Живет в чужой стране, мать его умерла, а отец, которого он никогда не видел, далеко за морями.
– Судьба мальчика совсем не такая жалкая, его обожают домашние, – заметил коммерции советник. Он стоял, отвернувшись и рассматривая на свет налитое в стакан темно-красное вино, поэтому слова его были как-то невнятны.
– А его отец? – резко и недоверчиво спросила Маргарита, покачав головой. – Он-то, кажется, мало заботится о ребенке. Почему не держит его при себе, как следовало бы по закону Божьему и человеческому?
Коммерции советник поставил не выпитый стакан на стол, и мрачная улыбка скользнула по его губам, когда он подошел к молодой девушке.
– Ты, конечно, строго осудишь отца, который расстался со своей дочерью на пять лет? – спросил он, все еще улыбаясь, но с нервным подергиванием нижней губы, что было у него всегда признаком душевного волнения.
Она вскочила и обняла его.
– Ах, это совсем другое! – протестовала она горячо. – Твою шалунью ты мог видеть во всякое время и как часто ты к ней приезжал, наблюдал за нею. Скажи только, и я останусь с тобой навсегда. А отец маленького Макса.
– Навсегда? – повторил коммерции советник, как будто не слыхал последних слов, и заговорил громко и поспешно. – Навсегда? Дитя, а налетит вихрь из Мекленбурга и унесет мою снежинку тоже навсегда.
Она отошла от него с омрачившимся лицом.
– A ты знаешь? Тебе поторопились они сообщить!
– О ком ты говоришь?
– О ком же, как не о бабушке и дяде Герберте, строгом господине ландрате! – Она с комическим гневом провела рукой по волосам, откидывая их со лба. – Ужасно! Они уж и здесь успели подвести мины, хотя не прошло и суток, как было получено письмо тети Эльзы со знаменитым известием. Ну да, меня нужно как можно скорее обвенчать. Впрочем, мы еще посмотрим! – Она плутовато улыбнулась. – Прежде всего, им надо будет поймать девушку, чтобы ее связать. Дядя Герберт.
– У тебя странное представление о дяде, – прервал он ее. – Герберт не нуждается в нас, Лампрехтах, и ему совершенно все равно, какое имя будешь ты носить впоследствии. Он не желает никому быть обязанным.
– Быть не может! – Она недоверчиво и удивленно покачала головой, всплеснула руками и рассмеялась. – Это совершенно противоположно тому, что о нем говорит свет.
– Свет! Да ведь никто не знает, что он думает. В обществе он любезен и предупредителен. Но насколько я знаю, эта обходительность чисто внешняя. Он знает, чего хочет, и стремится к намеченной цели. Я завидую его холодному разуму, ах, как я ему – завидую! – Лампрехт глубоко вздохнул, залпом выпил бургундское и прибавил: – Эти черты характера поднимают его на такую высоту, – что он может достать до звезд над своей головой.
– Что ты, папа, не всегда, – прервала она его со смехом. – Было время; когда он спустился со своей высоты, увлекаясь цветами земли! Помнишь ли – ты чудную красавицу Бланку Ленц с длинными белокурыми косами!
Он обернулся, и она испугалась его вида: лицо было багровое, а взгляд такой же дикий, как вчера, когда он повернул лицом к стене портрет Доротеи.
– «Спустился с высоты» – да, так ты сказала? – И он поднял указательный палец, как будто уличая ее. – Видишь, как неустойчивы твои принципы равенства. Да! – резко сказал он, порывисто схватившись за голову и пожимая плечами. – Итак, моя Грета будет баронессой Биллингса! – прибавил он после паузы, несколько овладев собой. – Ну, что же! Я мог бы этим гордиться! Я. бы стал с тобой в верхней зале перед старыми портретами и сказал; «Смотрите, вот моя дочь, она приносит в наше семейство, корону с семью зубцами».
Он вдруг оборвал свою речь и стиснул зубы, а Маргарита, вначале оскорбленная его словами, теперь взяла его под руку и, улыбаясь, взглянула ему в лицо:
– Возьми-ка баронессу-дочь, гордый папа, и походим, вместе. Но, пожалуйста, помедленнее, не таким скорым маршем, как ты сейчас ходил, – сказала она, ласково проводя рукой по его пылающему лицу. – Ты такой красный, мне это не нравится. Так – раз-два, раз-два – нога в ногу! А если ты думаешь, что я высказывала свои собственные взгляды, когда говорила о точке зрения дяди, то сильно ошибаешься. Для человека, который сватает себе невесту из княжеского дома, его первая любовь к дочери бедного живописца – унижение, так судит так называемый свет и он сам со своей теперешней точки зрения; конечно, это неосновательно. А над принципами твоей девочки не смей насмехаться, злой папа, мне очень обидно, что ты меня упрекаешь в непоследовательности! Я бы не променяла Бланку Ленц ни на какую померанскую красавицу в Принценгофе, как бы она ни была румяна, бела и роскошна. Очаровательная дочь живописца была идеалом моей восторженной детской души. У меня всякий раз так сильно билось сердце, когда она выходила на галерею, сияя свежестью молодости, милая и невыразимо прелестная, как сказочная фея! Ее бы я с радостью назвала тетей, а при знакомстве с племянницей герцога я ограничусь, разумеется, глубоким реверансом и вопросом о вожделенном здоровье. И право, дочери-баронессы у тебя не будет, ни за что не будет – это удовольствие стоило бы слишком дорого, – продолжала она тем же тоном. – Я думаю, зачем мне какое бы то ни было имя, если я за него должна отдать всю себя, со всеми своими мыслями и чувствами. Это невыгодный обмен!
Она перестала ходить, обернулась к отцу и положила ему руки на плечи.
– Не правда ли, папа, – сказала она ему с трогательной мольбой, – ты не будешь меня мучить, как другие? Ты дашь своей «снежинке» кружиться, как она хочет? В мои лета я сама могу выбрать себе дорогу.
Он ласково погладил прижимающуюся к его груди темнокудрую головку.
– Нет, я не принуждаю тебя, Гретхен, – ответил он с тронувшей ее до глубины души нежностью.
– Решено! – воскликнула она, крепко пожав ему руку, как настоящий товарищ. – Теперь я покойна, папа. Однако пойду принесу тебе стакан холодной воды – у тебя все больше горит лицо.
Он остановил ее, сказав, что выпьет лекарство против головокружения, которое в последнее время бывает у него почти ежедневно, и, поцеловав Грету в лоб горячими губами, вышел из комнаты.
Глава четырнадцатая
Стало очень холодно, но тетя Софи погасила огонь в печи и поставила на стол кипящий самовар, чтобы нагреть комнату, так как сегодня топить было опасно – каждая искра в трубе из-за бури могла наделать бед.
Сегодня не ужинали все вместе, как всегда. Коммерции советник отказался от ужина и остался наверху, Рейнгольд, все еще расстроенный из-за разрушения пакгауза, выпил в мрачном молчании чашку чая и ушел в свою комнату.
В двенадцатом часу ночи дверь общей комнаты отворилась и на пороге появилась Бэрбэ. Бледная и вся, трясясь от ужаса, она подняла к потолку указательный палец:
– Там, наверху, в коридоре, кто-то ходит и стучит сапогами, а в промежутках колотит в стену, словно его заперли и он хочет выйти на свободу, – прошептала она, стуча зубами, и исчезла, неслышно затворив за собой дверь, а тетя Софи встала, не говоря ни слова, с дивана, зажгла фонарь и вышла из комнаты в сопровождении Маргариты.
