Алексей Пазухин - Самозванка (дореволюционная орфография)
– Николаю Васильевичу Салатину отдамъ Васю! – продолжала старуха. – У этого парня человѣкомъ онъ станетъ, на утѣшеніе намъ выростетъ… Какъ думаешь?…
– Лучшаго воспитателя и руководителя трудно найти…
На этомъ пока и порѣшили.
Ушла Анна Игнатьевна отъ матери снабженная тысячью рублями.
XV.
Анна Игнатьевна обдумала новый планъ. Предстоящее сближеніе Вѣрой съ Салатинымъ, затѣянное бабушкою, совсѣмъ не улыбалось Аннѣ Игнатьевнѣ, – вѣдь, это вело къ обнаруженію тайны.
Надо было, во что-бы то ни стало, помѣшать этому сближенію, отдалить Вѣру отъ Салатина, а сдѣлать это было нелегко.
Долго ломала надъ этимъ вопросомъ голову Анна Игнатьевна и наконецъ обдумала планъ.
Дня черезъ три послѣ знаменитой сцены „покаянія“, Анна Игнатьевна вошла въ комнату матери, присѣла по обыкновенію въ уголкѣ робко, скромно и объявила, что ей надо поговорить о важномъ дѣлѣ.
– Что за дѣла такія? – спросила старуха.
Анна Игнатьевна кашлянула въ руку и начала.
– Когда я, живши въ Ярославлѣ, рѣшилась поѣхать къ вамъ, маменька, я дала обѣщаніе поѣхать на богомолье въ Югскій монастырь [6], – это въ Рыбинскомъ уѣздѣ, верстъ сто отъ Ярославля, – если вы примите насъ, простите, если я найду васъ въ добромъ здоровьѣ… Я хочу теперь исполнить это обѣщаніе, маменька…
– И Васю возьмешь?
– Конечно, маменька… Обѣщаніе дано за насъ обѣихъ.
– Надо исполнить, коли дано, этимъ не шутятъ… Поѣзжай…
– Очень вамъ благодарна, мамаша! – низко, низко, словно послушница-монахиня, поклонилась Анна Игнатьевна.
– Поѣзжай! – повторила старуха. – Скучно мнѣ безъ Васи будетъ, привыкла я къ нему, но коли дано обѣщаніе, такъ надо ѣхать…
Старуха задумалась.
– Поѣхать развѣ и мнѣ съ вами? – спросила она.
Анна Игнатьевна чуть не до крови прикусила губы, – это ужъ совсѣмъ не входило въ ея планъ.
– Какъ думаешь, Анна? – продолжала старуха.
– Какъ вамъ угодно, маменька…
Старуха опять задумалась.
– Нѣтъ, не поѣду! – рѣшила она. – Стара стала, хвораю все, а, вѣдь, ѣхать далеко… Далеко, вѣдь?…
– He слишкомъ, маменька… До Ярославля-то хорошо по желѣзной дорогѣ, а вотъ дальше на пароходѣ… сыро, конечно, ну, и качаетъ… Тамъ еще на лошадяхъ верстъ двадцать…
– Нѣтъ, нѣтъ, не могу… Куда мнѣ свои старыя кости трясти!… Хоть бы къ Преподобному Сергію [7] Богъ привелъ съѣздить, – и то хорошо… Долго ли же ты проѣздишь?
– Нѣтъ, мамаша, недолго… Самое большое недѣлю, a то такъ и менѣе.
– Пріѣзжай поскорѣй… Денегъ, чай, надо?
– Если позволите, мамаша…
– Ha этакое дѣло дамъ… He стѣсняй Васю, – слабенькій онъ. Поѣзжай ужъ въ первомъ классѣ, корми его хорошо… Триста рублей достаточно будетъ?
– Вполнѣ, маменька…
Планъ удался, и Анна Игнатьевна ликовала.
Вечеромъ она сообщила свой планъ новому союзнику своему – Настенькѣ.
Та вся такъ и засіяла.
– Ахъ, это очень хорошо, Анна Игнатьевна! – воскликнула она.
– Да, и я такъ думаю… Пріѣдемъ съ Вѣрою въ Ярославль и она заболѣетъ тамъ…
– Заболѣетъ?
– Притворно… Я напишу объ этомъ матери письмо, и буду жить тамъ, сколько мнѣ нужно… Можно-бы и здѣсь уложить Вѣру въ постель, но, вѣдь, тутъ и докторовъ пригласятъ, и Салатинъ придетъ навѣстить „больного родственничка“, а это, конечно, невозможно…
– Да, да, конечно!… Ну, а если старуха пріѣдетъ къ „больному“ внуку… и тамъ начнетъ докторовъ къ нему звать?… Ярославль не за морями.
– He поѣдетъ, слаба она, стара, а болѣзнь будетъ не очень опасная, не смертельная, но заразительная… Поняла?
– Да…
– А если… если Ольга Осиповна умретъ здѣсь безъ васъ? – спросила она. – Старуха, дѣйствительно, слаба становится, а тутъ еще вѣсть о болѣзни любимаго „внука“, разлука съ нимъ…
Анна Игнатьевна потупилась.
– Это будетъ скверно, – сказала она. – Лучше, еслибъ она при жизни, „изъ теплыхъ рукъ“… отдала деньги „внуку“, a то канитель…
– Да, Вѣра, вѣдь, законнымъ путемъ ничего не получитъ, – суду-то вы не скажете, что она мальчикъ…
– Да… Получу только я, какъ единственная дочь… Мнѣ она, конечно, оставитъ что-нибудь, а если нѣтъ духовнаго завѣщанія, такъ и все получу.
– И меня тогда „по шапкѣ“, Анна Игнатьевна? – усмѣхнулась Настенька.
Анна Игнатьевна снова потупилась.
– Я тебѣ клятву дала, что свою долю ты получишь! – проговорила она.
– Ну, клятва – это вещь… легкая, Анна Игнатьевна! – возразила бойкая, опытная въ житейскихъ дѣлахъ Настенька. – Клятвамъ нынѣ не вѣрятъ, а вы мнѣ… вы мнѣ, Анна Игнатьевна, векселекъ напишите…
– Ловка ты и опытная не по годамъ, дѣвка! – криво усмѣхнулась Анна Игнатьевна.
– Ужъ какая есть, не взыщите…
– А если мнѣ мамашенька то оставитъ „гребень да вѣникъ, да грошъ денегъ“, тогда что?… Замытаришь ты меня векселемъ-то…
– Да что-жъ мнѣ васъ нищую-то мытарить?
– А за то… за то, что тамъ было… въ твоемъ домѣ…
– Ну, вотъ!…
– Ты ужъ лучше такъ повѣрь! – продолжала Анна Игнатьевна. – Вѣдь, и тогда тайна-то моя у тебя въ рукахъ будетъ…
– Правда и то… Ладно, послушаюсь, авось, ничего особеннаго не случится…
Въ этотъ-же вечеръ объявила Анна Игнатьевна о своемъ рѣшеніи дочери.
Вѣра затуманилась.
– Что носъ повѣсила? – сурово спросила у нея мать. – Бабушку что-ли жаль?…
– Жаль, мама…
– Нѣжности какія!… Сама вановата, сама все надѣлала… Бабушка-то рѣшила отдать тебя въ науку Салатину.
Лицо дѣвушки вспыхнуло яркимъ румянцемъ.
– Николаю Васильевичу? – воскликнула она.
Краска эта не ускользнула отъ вниманія Анны Игнатьевны.
– Да, Николаю Васильевичу… Все тогда пропало… Ты что покраснѣла-то это?…
– Ничего, мама! – въ сильнѣйшемъ смущеніи отвѣтила Вѣра.
– То-то!… He влюбилась-ли еще съ большого ума въ парня-то?… На что другое, такъ мы дуры, а на это, такъ насъ хватитъ… Смотри у меня!… Надѣлала хлопотъ, надѣлала бѣды, такъ еще не надѣлай, ему не разболтай!…
Анна Игнатьевна подошла къ дочери и взяла ее за обѣ руки.
– Помни, Вѣрка, что тогда нѣтъ тебѣ пощады! – прошептала она, зловѣщимъ взглядомъ смотря на дочь.
Вѣра заплакала.
– Будетъ! – крикнула Анна Игнатьевна. – Такую „любовь“ задамъ, что небо съ овчинку покажется!…
Она толкнула дочь и ушла, рѣшивъ уѣхать какъ можно скорѣй, а до отъѣзда не допускать Вѣру до Салатина.
Дѣвушка и сама избѣгала Николая Васильевича.
Она полюбила этого ласковаго, „важеватаго“ красавца, полюбила первою любовью, которая, какъ вешній цвѣтокъ, распустилась въ ея юномъ сердцѣ…
Полюбила… влекло ее къ Салатину, но она смертельно боялась встрѣчи съ нимъ, совершенно не умѣя ему лгать, и бѣгала отъ него подъ разными предлогами, сгорая желаніемъ видѣть его, говорить съ нимъ, слушать его голосъ…
