Герман Воук - Марджори в поисках пути
О'кей, — религия это старая заигранная комедия. Философия — кислый виноград для гениальных неудачников. Что остается? Все что угодно? Очевидно, много чего. Мир развивается, он хорошо организован, люди носятся как сумасшедшие, напрягаются на работе. Можешь смеяться, но хаоса нет, нет массовых самоубийств. Что-то должно тогда стоять за этой активностью? Какая-то опорная и направляющая идея, что-то, что ведет нас всех? Что это?
Ты скажешь, что у марксизма есть ответы на все мои вопросы, не ты, так кто-нибудь еще. Но ответа вообще нет. Даже если наградить этого Карла такой бородой, как у Адама Смита, то все равно, вряд ли миру от этого станет лучше. Но, допустим, марксисты абсолютно правы. Остается главный вопрос: почему кто-то должен беспокоиться, коммунист он или не коммунист? Зачем вся эта самоотверженность? Работа на износ? Зачем улучшать общество? Зачем вообще что-то делать? Чего мы хотим в действительности? Что нас всех, коммунистов, капиталистов, композиторов и маленьких Марджори Моргенштерн в том числе, заставляет двигаться? Желание увидеть на Сорок четвертой улице в Вест-Энде огромные буквы «Марджори Морнингстар», сияющие электрическим огнем? — Он остановился и пристально поглядел ей прямо в лицо.
— Но если тебе удалось найти ответы на все вопросы, — сказала Марджори, — ты станешь самым знаменитым в мире человеком.
— Я нашел ответы.
— Не тяни же, твоя великая идея интригует, словно тайна убийства.
Ноэль наклонился, широко раскрытые глаза заблестели, пальцы забарабанили по столу.
— Не терпится узнать, кто же Бэтмен? Хорошо, это не Моисей и не Иисус, и никто из религиозных деятелей, это не Маркс и не Фрейд…
— По нынешним меркам уже и не остается никого, — вставила Марджори, — не так ли?
— Это дворецкий, — ответил Ноэль, — неприметный второстепенный персонаж, тот, кто реально делает Историю.
— Ради Бога, как его зовут?
6. Теория Ноэля
В этот момент миссис Кляйншмидт поставила на стол толстую надтреснутую тарелку белого цвета, на которой посреди груды картофеля красовался поджаренный и шипящий, источающий кровавый сок великолепный бифштекс. Ноэль схватил вилку и нож, разрезал бифштекс пополам и впился взглядом в темно-красную рану.
— Очень хорошо. Превосходно! Спасибо. Да, и бутылку пива, пожалуйста.
Он затушил сигару.
— Мардж, этот бифштекс я просто обожаю, ничего подобного в моей жизни не было. Пожалуйста, попробуй.
— Нет, спасибо.
Он откусил немного.
— Выше всяких похвал! А теперь слушай внимательно. Если бы я задался дать краткое терминологическое определение своей работы, оно звучало бы так: воспроизведение телеологии как главной концепции в диалектическом анализе. Это уже само по себе впечатляет и достойно научного журнала, или я ошибаюсь. Но оставим академический тон. Думаю, я смогу изложить свои мысли ясно и просто, не исказив при этом сути. В основе разрабатываемой мною теории лежит следующая идея: движущей силой этого мира является желание хитов. Хитов[4]!
— Хитов? — сказала Марджори разочарованно.
— Подожди, не смотри на меня таким глупым удивленным взглядом. Все важные мысли звучат пустыми или дикими, когда их слышишь в первый раз. Я говорю, что основная правда о человеческой природе спрятана внутри четырех кругов, четырех стен иллюзий, Мардж, помни это и помни, что это сказал Ноэль Эрман. И эти четыре стены — религия, философия, секс и деньги. И мировая мудрость пропихивается через эти два внешних круга и вылезает большими толстыми бастионами хорошеньких девочек и денег. После этого она кричит по-французски, жестикулируя: «Voil'a! Zut alors! Parbleu! Вот правда! Настоящая глубокая идея! Мы нашли ее!» И все. И она не учит, что правда еще глубже внутри и тебе все же придется пробиваться дальше.
Нет, десять миллионов долларов в банке и все хорошенькие девочки в твоей постели — это последняя мировая мудрость. Люди говорят о религии, но они поклоняются сексу и деньгам, — и это большой секрет жизни. И, к примеру, это основная особенность французской литературы, слава которой, наверное, в том, что она умна: иронично честна и не касается секретов человеческого сердца. Да, голубушка, ни один человек не захвачен этой точкой зрения так, как я. Я жил этим десятки лет. Я, правда, жил этим, как монах живет своей верой. И я прошел тяжелый путь, чтобы выяснить, что это — другая вера, другая обнадеживающая история, другая призрачная ложь?
Первыми сдаются хорошенькие девочки, если ты реализуешь мечту. Их, конечно, трудно взять, но не так трудно, как деньги. Наверное, если бы я был каким-нибудь горбатым пауком, то сначала постарался бы стать миллионером, а потом уж покупал женщин. Но так получилось, что я спокойно проник в круг хорошеньких девиц, как волк в овчарню. Ты знаешь, они в Нью-Йорке действительно как овцы. Они делают одно и то же, ходят на одни и те же вечеринки, говорят об одном и том же, все они. И я, по существу, жил так, как мечтают жить мальчики из колледжа и лысые бизнесмены. У меня были модели, шоу-девочки, все, что я хотел, «полный набор», как они говорят. Никто не сможет рассказать мне ничего нового про это. Я тебя не расстраиваю, надеюсь?
Марджори с трудом согнала с лица хмурое выражение и разжала стиснутые кулаки:
— Ну, ты просто не развивай это, и все.
— То, к чему я веду, — сказал он с кривой улыбкой, — должно тебе понравиться, если ты оскорблена. Хорошенькие девочки — такая же липа, как и философия.
Видишь ли, хорошенькие девушки — просто девушки, Мардж. Вот что в конце концов выясняется. Самая последняя сука, даже такая длинноногая дубина, как Имоджин, в глубине души просто хочет парня, и гнездышко, и тряпки, и мебель. И больше того, они глупее остальных, потому что им все легче дается, ведь они красивы. В тот день, когда у них вырастают обворожительные грудки, обычно переворачиваются их мозги, и девушки начинают резвиться в потоке внимания и веселья. Но через некоторое время им уже двадцать пять и пора начинать думать. Потому что к этому времени грудки обвисают и шумиха пропадает. Но, конечно, уже поздно, можно и не пытаться. Они пустоголовые дуры, не умеют ни читать, ни говорить, ни думать, их чувства опустошены от беспорядочного скольжения, и влачат жизнь…
— Ты злая собака, знаешь? Злая собака, — сказала Марджори.
— Ну, я не хочу оскорблять тебя, Мардж, правда не хочу, но мы уже подошли к самому главному. Все эти слюнтяи в ресторанах и театрах, которые всегда таращатся на меня, когда я иду с одной из этих девочек, страдают попусту, если бы они только это знали. Они думают: «Ух ты! Вот идет удачливый парень, он знает, что к чему». Но нет ничего особенного в красотке, и это Божья правда. Если уж ты в постели с девушкой — ни черта не значит, как она выглядит. Потому что ты слишком близко к ней, ясно? Только что-то розовое, мягкое и вместо лица — расплывчатое пятно. Остальное все — воображение. Нет разницы, кто лежит в постели с мужчиной, — его старая надоедливая жена или новая роскошная модель, которую он очаровал или купил, — когда дело доходит до секса. Это то старое и грубое, Марджори, чем занимаются птички, пчелки и собаки. Если он влюблен или думает, что влюблен, — это прекрасно. Если он не любит, если делает, чтобы делать, тогда — Марджи, я клянусь тебе — с самой прелестной девушкой это ничто. Мужчина делает это и говорит себе снова и снова: «Смотрите на меня, смотрите на меня, я себе добыл модель, шоу-девочку», подстегивая свое воображение, чтобы напомнить себе, что он достиг мировой цели. А на деле это все очень обычно, ничтожно и тривиально. Если у него есть хоть капля привязанности к своей толстой старой жене или к невзрачной девчонке с другого этажа, с которой он вырос, ему будет с ней в постели лучше, чем со всеми звездами MGM[5], всеми по очереди. Вот в чем дело. Но немногим дается шанс это выяснить. А кто выяснил, вроде меня, обычно помалкивает: не хочет ронять достижения в своих глазах, не может себе этого позволить. К счастью, мое самоуважение не основано на счете девочек.
