Шахразада - Влюбленный халиф
— О Аллах, неужели все это совершил я?!
Холод ужаса сковал пальцы Мераба. Он следил за тем, что теперь происходит с героями истории и… И задавался вопросом, что они будут делать дальше.
— Это ты глуп, уважаемый! — закричала на Нур-ад-Дина рассерженная Мариам. — Разве ты не видишь, что в этом доме ничего не горит?
Нур-ад-Дин огляделся по сторонам. Действительно, вокруг царили чистота и спокойствие.
— Но я же видел черный дым, что поднимался к самым верхушкам тополей отсюда, из твоего двора! Мне показалось, что я слышу и запах паленого, словно горят ковры или занавеси.
Мариам было неуютно в насквозь промокшей одежде. Она мечтала укрыться в своих покоях, чтобы переодеться и привести себя в порядок, но изумление на лице давнего друга было таким неподдельным, что почтенная женщина медлила.
Не мог прийти в себя и Нур-ад-Дин. Увидев черный дым, услышав сухое потрескивание разгорающегося пламени, он, словно обезумевший, бросился спасать единственную женщину в мире, которой дорожил. «Только бы успеть», — бормотал он. Ему показалось, что весь двор закрыли черные клубы дыма, словно горели дорожки, устилавшие каменные плиты до самой калитки.
Сейчас же, придя в себя после этой безумной паники, Нур-ад-Дин не мог понять, откуда же взялся пугающий черный дым, столбом поднимавшийся в небо, и почему он слышал треск огня, хотя ничего не горело.
— Должно быть, добрый мой друг, тебе все это лишь привиделось.
— Быть может, и так… — неуверенно ответил Нур-ад-Дин.
Алим хохотал.
— Мальчик мой, да ты к тому же еще и коварен! Как джинн, воистину. Ну что ж, посмотрим, что будет дальше.
— Посмотрим, уважаемый… — прошептал Мераб. Ему было одновременно и до одури страшно, и невыразимо любопытно: что будут делать герои истории теперь, когда он своей волей вмешался в ход событий.
Мариам все настойчивее подталкивала его к калитке. Но Нур-ад-Дин по-прежнему медлил и пытался понять, что же так напугало его.
Наконец женщине надоело разглядывать озадаченную физиономию нежданного спасителя, который, казалось, вовсе не собирался покидать ее дом.
— Добрый мой друг, — с едва заметной иронией проговорила Мариам, — я оставлю тебя на несколько минут. Мне нужно сменить одежду и вывесить ее просушиться. Ибо ведро, которое ты наполнил, было воистину большим, а вода — невероятно мокрой.
Нур-ад-Дин усмехнулся.
— Прости меня, добрая женщина! Мой испуг был и куда больше этого ведра, и куда совершеннее воистину совершенно мокрой воды.
Мариам кивнула и наконец удалилась к себе. Пока она меняла платье, закалывала на голове тонкую газовую шаль, вывешивала на просушку действительно мокрое платье, Нур-ад-Дин ходил по двору и осматривался. Он пытался понять, что же горело и почему черный дым так напугал его.
Но все было спокойно. Вымокший полусплетенный кушак лежал именно там, где упал. Едва заметно шумела листва тополя, где-то за дувалом запоздало запел петух. Солнце грозило вот-вот уйти за горизонт.
— Но, Аллах всесильный, что же здесь могло гореть? Что?!
— И что же, мой коварный друг, могло гореть?
— Не знаю, почтенный Алим. Пока не знаю. Быть может, лепешки… Хотя у такой хозяйки лепешки сгореть не могут.
— Ну, вот мы это и проверим, мой мальчик.
Ответа на свой недоуменный вопрос Нур-ад-Дин не находил. Он готов был уже признать, что ему это все лишь померещилось, и в этот момент легкий аромат пощекотал ему ноздри.
— О повелитель правоверных! О Аллах всемилостивый! Эта женщина глупо подшутила надо мной!
Нур-ад-Дин кинулся к печи в углу двора и стал разбрасывать сложенные дрова. Не найдя ничего необычного, он сел рядом с тем, что осталось от поленницы, и принялся грозно сверлить взглядом дверь на женскую половину дома. Словно почувствовав этот взгляд, Мариам вышла во дворик.
— Это ты, о хитрейшая из хитрых, решила подшутить над Нур-ад-Дином?
— Я?!
Удивлению Мариам не было предела. К тому же уверенность Нур-ад-Дина начинала женщину понемногу сердить. Пока лишь сердить. Но где та грань, за которой раздражение может перерасти в гнев или обиду?
— Ну конечно, ты! Ибо ты что-то печешь! А значит, ты положила в печку мокрые поленья, дым от которых я и принял за пожар.
— О безголовый мужчина! Покажи мне хоть одно мокрое полено! Мой усердный сын, мой мальчик, никогда не приносит матери сырых поленьев. Ибо мой труд он ценит более чем высоко!
Нур-ад-Дин в глубине души вынужден был признать, что Мариам права: дрова были сухими, а поленница сложена и укрыта столь аккуратно, что сделать это действительно могли только любящие и умелые руки.
— Но тогда почему из твоей печи валил черный дым?
— Аллах всесильный! Из моей печи никогда не валил черный дым! Ибо все это время я была здесь, рядом. И мои лепешки никогда не сгорали до черноты.
Нур-ад-Дин позволил себе улыбнуться. Ибо он услышал запах, который не спутать ни с чем: запах подгорающего теста.
— И нечему здесь улыбаться. Да-да, я знаю, что говорю!
— Так все же это были лепешки?
— О нет, конечно, не лепешки! Глупцу так и не удастся понять, что вызвало у него такой страх.
— Быть может, мальчик, ты еще не придумал, что это было?
— И не придумал, уважаемый, и придумывать не хочу. Скажу тебе по секрету: мне невыразимо страшно. И в то же время я готов петь, ибо душа моя ликует.
— Так убедимся же, что именно твое, воистину не связанное никакими границами воображение изменило ход событий.
Мариам едва не сорвалась на крик. Она была почти оскорблена: ее, столь опытную хозяйку, лучший друг семьи, от чего оскорбление еще ужаснее, обвинил в том, что она не может испечь простых лепешек! Обвинил в том, что ее лепешки сгорели!
Увы, лепешки действительно подгорали. Лишь гнев мешал Мариам услышать этот ужасный для любой уважающей себя хозяйки запах.
И чем больше гневалась Мариам, тем шире улыбался Нур-ад-Дин. Улыбался тому, что, пусть в мелочи, но оказался прав. И тому, о Аллах, как же признаться в этом самому себе, что сейчас Мариам, его давняя знакомая Мариам, была удивительно хороша! Гнев ее даже омолодил.
«Аллах всесильный, — подумал Нур-ад-Дин с некоторым раскаянием, — что значит „омолодил“? Да она просто совсем молодая женщина! Молодая и такая прекрасная! Почему я решил, что она старуха?»
