Ирина Мельникова - Фамильный оберег. Закат цвета фламинго
– Посвети! – приказал за спиной Сытов.
Тут же в руку Мирону ткнули толстую чадящую свечу. При слабом свете разглядел он крепкого инородца, с широкими скулами и узкими щелочками глаз, с редкой черной бородой и косичкой на затылке. Рубаха на нем была изодрана в клочья. Босые ноги в коростах, как после ожогов. Об их происхождении Мирон предпочел не спрашивать. В последнее время всякое упоминание о пытках приводило его в угнетенное состояние.
Тайнах сидел, прислонившись к стене, и не сводил с них настороженного взгляда.
– Изен, – поздоровался Сытов. – Горе мыкаешь, шелопутко?
– Изеннер, – ответил Тайнах.
Его глаза, казалось, совсем исчезли под веками. Он что-то пробурчал невнятно, судя по ухмылке, не слишком приятное. Голова сердито засопел за спиной, и Мирон быстро спросил:
– Он без толмача понимает?
– Говори, – усмехнулся аманат. – Тайнах все понимает. Однако Тайнах не понимает, почему Великий Тигир крыльев ему не дал?
– Чем выше летаешь, тем больнее падаешь, – подал голос Сытов. – Чего тебе не хватало, собачий сын? Тебя воевода кормил, вино давал, а ты побежал.
– Тебе не скажу, – расплылся в улыбке аманат. – Ему скажу, – кивнул он на Мирона. – Иди ближе!
Князь с готовностью присел на корточки. Аманат вздернул руку, повел плечом, и тяжелая цепь мигом захлестнула горло царева посланника. Мирон захрипел, его руки беспорядочно лупили по воздуху, пока пальцы не вцепились в холодные звенья, пытаясь ослабить захват.
Дико закричал Сытов. Караульщик, непотребно ругаясь, силился оттеснить письменного голову. А тот лез на Тайнаха, норовил ухватить за косицу. Аманат ловко уворачивался. И хохотал, хохотал…
Мирон уже безвольно обвис на цепи, но сознание не потерял. Черные раскосые глаза приблизились к его лицу, сверкнули, опалили огнем, который, казалось, выжег все изнутри. Мирон засипел, дернулся. И тогда Тайнах прошипел что-то и сбросил с него железную удавку. Мирон упал лицом в пол. Все еще пытаясь содрать цепь, хватался за горло, судорожно глотал воздух и никак не мог наглотаться.
Кто-то подхватил его под руки, помог подняться. То был белый, как снег, голова. Губы его тряслись.
– Прибей его, Якушка! Крепко прибей! – выкрикнул он по-бабьи визгливо.
Стрелец протиснулся между ними, занес нагайку над головой Тайнаха, а тот не пригнулся, не вжался в стену, не отгородился от удара руками. Инородец снова захохотал, а затем, издевательски ухмыляясь, бросил в лицо караульному:
– Чахсы железо, харахыс?
– Ах ты погань татарская! – рявкнул казак.
И нагайка рванула плечо Тайнаха. Мигом набухший рубец лопнул. Темные струйки крови побежали по груди, по ребрам, скатываясь во впадину живота. Глаза аманата блеснули бешенством. Он ринулся на стрельца. Загремели цепи. И Тайнах повис на них: скоба не пустила.
– Йя-я-я! – яростно выкрикнул он и ощерил мелкие кривые зубы.
А затем прокричал что-то, видно, угрожал крепко. Стрелец вновь поднял нагайку и гаркнул так, что Мирон мигом пришел в себя:
– Мать твою растак и этак! Вышибу мозги, курва косоглазая!
Сытов за спиной Мирона озадаченно крякнул. А князь, все еще держась одной рукой за горло, свободной вырвал у стрельца нагайку и с трудом просипел:
– Оставь его! Сам разберусь!
Тайнах что-то пробурчал злобно, подтянул колени и, глядя на Мирона, с надменной усмешкой произнес:
– Ты, сын росомахи! Придет время, я от твоего острога одну золу оставлю.
И захохотал так, что за стенами избы подняли лай собаки.
Этот смех бился в ушах Мирона до тех пор, пока они с Сытовым выбирались из аманатской избы на белый свет. Оказывается, второй караульный на всякий случай запер их на засов и долго не мог вытолкнуть его из ржавых пазов.
Шея болела немилосердно, кожу саднило, и Мирон обмотал горло трехцветным офицерским шарфом. И теплее, и рана, полученная по глупости, скрыта от любопытных глаз.
Сытов пытался оправдываться, жалобно кряхтел и разводил руками, пока Мирон не приказал ему замолчать и забыть об инциденте.
Они оставили строптивого степняка маяться в кандалах на ледяном полу и двинулись дальше. В центре острога возвышался деревянный Троицкий храм, больше похожий на огромную избу с тремя шатрами, которые венчали небольшие луковичные главки с крестами.
– Вишь, храм-то у нас шатровый, – виновато глянул в глаза Мирону Сытов, – противо указа патриарха. Повелел он не строить шатровые храмы, часто, мол, горят от молнии. Но не рушить же церковь Божию? Ежели сама сгорит, тогда другое дело. А пока стоит себе и стоит.
За пороховым складом, в темном глухом углу, утопая в прошлогоднем бурьяне, скрывался высокий палисад с черной от дождей крышей. Из-за него доносились глухие, словно из-под земли, вопли. Письменный голова с тревогой покосился на палисад и прошептал:
– Застенок воеводский! Чтоб в приказной избе излишне места не занимать, поместили пытошную отдельно. Спекулатором в остроге Тишка Бородач. Но, сдается мне, у него кликух, как у моей Степаниды веснушек. Всяких озорных людишек, гулящих да ярыжек безродных здесь пытают за татьбу и речи лихие.
Козьма Демьяныч мимо застенка прошел поспешно и Мирона за рукав потянул, чтоб поторопился. Князь и сам прибавил шаг, помня, что палачи Преображенского приказа сотворили с его отцом и старшим братом. Но тут в пыточной скрипнула дверь. И Мирон невольно оглянулся.
На крыльцо из-под низкой притолоки шагнул на свет божий детина – косая сажень в плечах, косматая борода – по самые глаза. Волосы, стриженные под горшок, перетянуты кожаным ремешком, рукава засучены по локоть. Рубаха на нем кумачовая и фартук до пола, совсем как у молотобойца, но в темных пятнах.
Мирон представил, что это за пятна, и вчерашняя еда подступила к горлу. Следом за детиной выскочил тщедушный мужичонка. Подал ковш то ли с водой, то ли с квасом. Видно, с водой, потому что, с жадностью опустошив ковш, детина вылил остатки на голову и снова нырнул за частокол палисада, выпустив на улицу короткий вопль, от которого даже у человека бывалого волосы становились дыбом.
Мирон с трудом сглотнул застрявший в горле тошнотный комок. «К такому попадись, живым не уйдешь!» Отец его и брат тоже прошли сквозь лютую пытку. Говорят, страшнее не бывает. На темя, с которого им выстригли волосы, стали лить с высоты по каплям студеную воду. Пытку прекратили, когда брат закричал истошным голосом и глаза у него вылезли из орбит. Отец же сошел с ума. Об этом Мирону с любезным видом сообщил Федор Ромодановский – глава Преображенского приказа. Улыбался с показным сочувствием, дескать, эх, дела наши скорбные. За Россию болеем, за нее, милаю! А в желтых волчьих глазах угроза. Мол, и за тебя взялся бы, сопляк, с превеликим удовольствием. Известно: яблоко от яблони недалеко падает. Только запретил тебя трогать Петр Алексеевич. Но будь моя воля…
