Александр Дюма - Ожерелье королевы
– Разумеется, сударь. Но вы спрашивали…
– Ах, да, я хотел спросить, почему вы только что сказали, что они скоро приедут? Кто приедет, скажите?
– Я имел в виду тюремного хирурга и повитуху, тетушку Шопен, принимавших у мадемуазель Оливы роды.
– Они приедут сюда? Зачем?
– Окрестить дитя.
– Я увижу свое дитя! – вскричал Босир, не в силах устоять на месте. – Вы говорите, я увижу сына Оливы? Здесь, сейчас?
– Здесь и сейчас, но сдержитесь, умоляю вас, иначе несколько агентов де Крона, которые, как я догадываюсь, скрываются под лохмотьями попрошаек, заметят вас и поймут, что вы поддерживаете сношения с узником Бастилии. Вы и себя погубите, и скомпрометируете моего хозяина.
– Ох! – воскликнул Босир, охваченный священным трепетом почтения и признательности. – Лучше умереть, чем хоть единым звуком навредить моему благодетелю. Если понадобится, я задохнусь, но не скажу больше ни слова. Однако что же они не едут!
– Терпение.
Босир подошел к нему поближе.
– А она-то сама хоть немножко рада? – спросил он, умоляюще сложив руки.
– Она очень рада, – отвечал тот. – А вот и фиакр подъехал.
– Да, да!
– Остановился…
– Что-то белое, в кружевах…
– Это обшитое кружевом покрывальце, в каком приносят ребенка к купели.
– Боже!
И Босиру пришлось привалиться к колонне, чтобы не упасть: он увидел, как из фиакра вышли повитуха, тюремный хирург и один из надзирателей, который должен был исполнить обязанности свидетеля.
На пути у этих троих топтались нищие, гнусавыми голосами клянча подаяние.
И странное дело: крестные отец и мать прошли вперед, расталкивая попрошаек локтями, а посторонний человек роздал им всю мелочь и все экю, плача от радости.
Маленькая процессия вошла в церковь; чуть погодя Босир вошел вслед за ними и вместе со священниками и любопытствующими прихожанами протиснулся в ризницу, где должно было происходить таинство крещения.
Священник узнал повитуху и хирурга, которые уже много раз при подобных обстоятельствах исполняли здесь поручения своего ведомства; он дружески кивнул им и улыбнулся.
Босир с улыбкой тоже поклонился им.
Затем дверь ризницы затворилась, и священник, взяв в руку перо, начал вписывать в церковную книгу узаконенные обычаем слова, свидетельствующие о совершении обряда крещения.
Когда он дошел до имени и фамилии ребенка, хирург сказал:
– Это мальчик, вот и все, что мне известно.
Все четверо участников церемонии сопроводили это заявление смешками, которые Босиру обидно было слышать.
– Но нужно же ему имя, ну, хоть имя какого-нибудь святого, – добавил священник.
– Мать пожелала дать ему имя Туссен.
– Туссен значит «все святые», – посмеявшись, заметил священник, и по ризнице порхнул новый смешок.
Босир уже начинал терять терпение, но под влиянием благоразумного немца еще держал себя в руках. Он промолчал.
– Да, – продолжал священник, – с таким именем да со столькими небесными заступниками можно обойтись и без отца. Так и запишем: «Сегодня нам был принесен младенец мужеского пола, рожденный вчера в Бастилии от Николь Оливы Леге и… неизвестного отца».
Босир в ярости подскочил к священнику и, схватив его за запястье, вскричал что было сил:
– У Туссена есть не только мать, но и отец! Отец любит его и не отречется от своей крови и плоти. Прошу вас, запишите, что Туссен, рожденный вчера от барышни Николь Оливы Леге, – сын присутствующего здесь Жана Батиста Туссена де Босира.
Вообразите себе изумление священника, крестного отца и крестной матери! Священник выронил перо, повитуха чуть не уронила младенца.
Босир взял у нее сына и, страстно целуя его, запечатлел на лбу у несчастного малютки первое благословение, самое священное в нашем мире после господнего: он окропил дитя отцовскими слезами.
Свидетели этой сцены были растроганы, несмотря на привычку к драматическим зрелищам и свойственный людям той эпохи вольтерьянский скептицизм. Только священник сохранил хладнокровие и усомнился в отцовстве Босира; быть может, ему было досадно, что придется переделывать запись.
Но Босир догадался, как уладить дело: он выложил на купель три луидора, которые лучше слез удостоверили его отцовские права и блестяще подтвердили его набожность.
Священник поклонился, подобрал семьдесят два ливра и перечеркнул две строчки, которые ранее с шутками и прибаутками вписал в свою книгу.
– Но только, сударь, – сказал он, – поскольку тюремный хирург и госпожа Шопен по всем правилам заявили все, что им известно о ребенке, надобно и вам расписаться собственноручно и подтвердить, что вы признаете себя его отцом.
– Да я рад расписаться собственной кровью! – вскричал Босир, не помня себя от счастья.
И в восторге схватил перо.
– Берегитесь, – тихо сказал ему на ухо тюремщик Гийон, которому не изменила его обычная добросовестность. – Боюсь, сударь мой, что ваше имя кое у кого вызывает неприязнь; опасно вписывать его в церковную книгу, куда всякий может заглянуть, да еще и дата в ней обозначена, а из этого следует, что вы нынче здесь присутствовали и что вы поддерживаете сношения с обвиняемой.
– Спасибо вам за совет, друг мой, – гордо отвечал Босир, – он достоин честного человека и стоит тех двух луидоров, которые я прошу вас принять, но отрекаться от сына моей жены…
– Она ваша жена? – вскричал хирург.
– Законная жена? – воскликнул священник.
– Дай ей Бог поскорее выйти на свободу, – дрожа от радости, отвечал Босир, – и на другой день Николь Леге будет носить имя Босир, имя своего мужа и сына!
– Но теперь вы подвергаете себя опасности, – настаивал Гийон. – Полагаю, что вас ищут.
– Я вас не выдам, – сказал хирург.
– И я, – заверила повитуха.
– И я, – вздохнул священник.
– А если на меня донесут, – подхватил Босир в порыве мученического вдохновения, – я готов погибнуть на колесе, и утешением мне послужит, что я признал свое дитя.
– Если его и колесуют, – шепнул повитухе г-н Гийон, обиженный, что его советом пренебрегли, – то уж не зато, что он признал себя отцом малютки Туссена.
И после этой шутки, вызвавшей улыбку на устах тетушки Шопен, в книге по всей форме была произведена запись о крещении юного Босира.
Босир-старший начертал признание своего отцовства в самых изысканных, но несколько многословных выражениях, как пишутся вообще все отчеты о деяниях, которыми гордится автор.
Затем он перечитал, расставил знаки препинания, подписался и дал подписать всем четверым присутствующим.
Еще раз перечитав и проверив, он поцеловал сына, должным образом окрещенного, сунул ему под одеяльце десяток луидоров, прицепил на шею кольцо – подарок роженице – и, гордый, как Ксенофонт во время знаменитого отступления[150], отворил дверь ризницы, не собираясь прибегать ни к каким военным хитростям против шпиков, коль скоро среди них найдутся изверги, способные сцапать его в такой день.
