Отравители и убийцы. Книги 1-2 - Жюльетта Бенцони
— Да, конечно, я и сейчас волнуюсь, не зная, какой приговор вынесут бедному мальчику.
— Вы же слышали: жив Лувуа или мертв, исход один. Веревка, с помощью которой расправляются с отпетыми головорезами. Он не дворянин и не имеет права быть подвергнутым казни через отсечение головы. А что бы с ним сделали, если бы он посягнул на жизнь короля?
— Разорвали бы на части при помощи четверки лошадей, но не сразу. До этого его бы подвергли чудовищным пыткам, как Равальяка, убийцу Генриха IV. Но хватит о казнях! Мы возвращаемся в Сен-Жермен, и вы немедленно ложитесь в постель.
— Ни за что! Что я буду там делать?
— Спать. Сейчас сон — самое необходимое для вас.
— Но я не могла уснуть всю ночь!
— Конечно, вам нужно помочь, и наш дорогой доктор Бувье найдет подходящее средство. Согласны?
— Ни за что!
Мадемуазель Леони уселась поудобнее, откинула голову на подушки и прикрыла глаза.
— Тогда я вам не скажу, что собирается предпринять господин де ла Рейни.
— А он все-таки собирается что-то предпринять?
— А как же иначе? Разве он не сказал вам, что любит Альбана, как родного сына? Ну? Обещаете мне, что два дня будете отдыхать?
— Вы тиранка! Но я обещаю...
— Тогда слушайте: он поедет в Версаль и попросит аудиенции у короля...
— О господи! Благодарю тебя! Мадемуазель Леони предусмотрела все, кроме одного: именно этим утром доктор Бувье отправился вместе со всей своей семьей в Нидерланды. Два века врачи из рода Бувье лечили жителей королевского города, и никто из них не захотел расстаться с верой своих отцов.
Шарлотте пришлось удовольствоваться теплым молоком и отваром из липы с ромашкой. А дом тем временем сотрясался от проклятий ее кузины.
Мадемуазель Леони отличалась широкими взглядами и всегда считала, что главное — поступать по-христиански. Бог и молитва были для нее на первом месте, а уж как ему молятся — по-латыни или по-французски, — занимало ее гораздо меньше. Разумеется, она не оставалась равнодушной к различиям в обрядах и тонкостям вероисповедания, но ведь в стране Декарта и эдикта доброго короля Генриха IV, который, будто целительный бальзам, вылечил кровоточащие раны религиозных войн, можно было мирно обсуждать все вопросы. В стране, где царил порядок и где протестанты трудились на равных с католиками. Но вот их снова стронули с места, хуже того, их отправляли на галеры! И если бы только на галеры! А то и на казнь! Подумать только, сейчас, когда хорошего врача днем с огнем не найдешь, лучшего из докторов согнали с насиженного места! Что оставалось делать? Только плакать!
***
Де ла Рейни приехал в Версаль, и ему сказали, что король находится в оранжерее, где сейчас ведутся большие работы. Услышав это, он обрадовался: король, скорее всего, был в хорошем настроении, и, кто знает, может, его старания дадут добрые всходы? Он действительно нашел Людовика в оранжерее, которую намеревались увеличить вдвое. Зажав под мышкой трость, король что-то говорил и изображал обеими руками в воздухе геометрические фигуры, а окружающие благоговейно слушали его, будто оракула.
Случайно король заметил вошедшего де ла Рейни. Он тут же прекратил свою лекцию, опустил трость на землю, махнул рукой в знак завершения беседы и направился к главному полицейскому. По бесстрастному лицу короля невозможно было догадаться, сердит он или нет. Де ла Рейни поручил себя господу богу.
— А-а, господин де ла Рейни! Пришли полюбоваться нашими трудами? Апельсиновые деревья так выросли, что приходится строить для них новое помещение, и украсить его нужно гораздо лучше. Но полагаю, — добавил король, глядя на вымученную улыбку главного полицейского, — что вы приехали говорить не об апельсиновых деревьях.
— Так оно и есть, сир, за что я покорнейше прошу простить меня. Я чаще порчу ваше настроение, чем улучшаю его.
— Посмотрим, какие новости вы привезли на этот раз. Мы находимся в прекраснейшем расположении духа и хотели бы сохранить его как можно дольше. Так о чем пойдет речь?
— О моем молодом кузене Альбане Делаланде, который напал на господина де Лувуа, когда тот выходил из Арсенала два дня тому назад.
— Невеселое дело. Странная выходка, которую трудно объяснить и понять. Этот человек сошел с ума?
— Нет, сир, он был в ярости. Молодой человек был вне себя от отчаяния.
— Давайте отойдем в сторону. Мне не хочется, чтобы наш разговор услышали. Если я вас правильно понял, молодой человек действительно хотел убить моего министра, и вы не можете не признать, что это случай серьезный. Де Лувуа едва не отдал богу душу.
— Благодарение богу, господин министр остался жив.
— Но намерение убить существовало, что с этим поделать? Это уже само по себе преступление.
— Но я не хотел бы, чтобы это преступление показалось вам непростительным. Его величество король настолько выше простых смертных, что ему невозможно понять, как может действовать несчастный молодой человек, страстно влюбленный в благородную даму и узнавший, что другой сделал ее жертвой своей похоти, поправ все права чести... и не имея никаких оправданий...
Людовик остановился и посмотрел своему главному полицейскому прямо в глаза.
— Только не говорите мне, что речь снова пойдет о мадам де Сен-Форжа.
— Увы, именно о ней. Делаланд нашел ее в ту ночь, когда она сбежала из монастыря, и привез в дом мадам де Брекур. С тех пор он ее любит.
— Он ее любовник?
— О, сир! Ваше величество прекрасно понимает, какая пропасть отделяет знатную даму от молодого человека, служащего в полиции. И то, что теперь она стала вдовой, совершенно не изменило положения вещей.
— Он ваш кузен! Это уже немало!
— Король бесконечно добр, но Делаланд не видит в этом родстве большого преимущества. Он едва осмеливался коснуться ее платья, и то, что другой, полагая себя всемогущим, посмел осквернить ее честь, привело его в бешенство. Едва он только узнал, что она вновь похищена, чаша переполнилась, и он, забыв все титулы, кинулся мстить за ее позор и за собственное отчаяние. Разве... это невозможно понять? — спросил де ла Рейни с внезапной робостью.
— А что, если бы виновником насилия стал я?
— Сир! У короля благородное сердце, он не чудовище, ослепленное собственным всемогуществом. Такого и представить себе невозможно.
— Да, разумеется. Я полагаю, его еще не осудили?
— Нет еще, но
