Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже
Клодина изображает из себя даму. Клодина заказывает платье за платьем и мучает старую старомодную портниху Пулланкс, так же как и госпожу Абрахам Леви, модистку. Дядюшка уверял меня, что в Париже все модистки – еврейки. Моя модистка, хоть она и с Левого берега, наделена живым воображением и вкусом, что очень ценно, к тому же ей нравится украшать шляпками моё заострённое лицо с пышной копной волос. Прежде чем примерить шляпку, она сильно начёсывает волосы мне на лоб, взбивает их по бокам, отходит на два шага назад и с восторгом объявляет:
– Вы просто вылитая Полэр!
Но я предпочитаю оставаться просто Клодиной, а не актёркой. Поскольку в Париже женщины начиная с февраля сажают на голове всякую зелень, я выбрала себе две летние шляпки: большую чёрную шляпку на конском волосе с мягкими полями и с перьями – «Она вам придаёт вид богатой малютки», утверждает госпожа Леви, любезно улыбаясь в свои коричневые усики, – и ещё одну шляпку, рыжую, отделанную чёрным бархатом. Это подойдёт ко всему. Вкусы у меня несколько иные, чем у дылды Анаис: она бывает довольна только тогда, когда голова её качается под тяжестью трёх килограммов роз.
Я заказала ещё одно синее платье. Я люблю синий не сам по себе, а из-за того, что он подчёркивает табачный цвет моих глаз.
Марсель не приходит. Я угадываю, что он дуется на меня. «Дуется» – может, слишком сильно сказано, но я чувствую, что он затаил обиду. Поскольку идёт дождь, я утешаюсь чтением старых и новых книжек, замусоленным Бальзаком, между страниц которого прячутся крошки от моих былых полдников… Вот крошка от печенья из Монтиньи, понюхай, Фаншетта. Бессердечное животное, ей это ни о чём не говорит, она прислушивается к стуку кастрюль на кухне!.. Папа в закрученном как верёвка галстуке мимоходом ласково проводит рукой по моим волосам. Счастлив ли этот человек, который сумел найти в улитках всю полноту жизни и пишу для обильных и неиссякающих разглагольствований… Что станет для меня такой улиткой?
Письмо от Клер. Да, на самом деле!
Моя дорогая, пишу тебе о своём огромном счастье. Через месяц я выхожу замуж за своего дорогого возлюбленного, чью фотографию я тебе посылала. Он богаче меня; он об том не кручинится, да это и не важно. Как же я счастлива! Он будет смотрителем на одном из заводов в Мексике (!!!), и я уеду вместе с ним. Сама видишь, жизнь совсем как в романах. Прежде ты смеялась надо мной, когда я так говорила. Мне хотелось бы, чтобы ты приехала на мою свадьбу, и т. д. и т. п.
И дальше всё повторяется сначала – болтовня девочки, у которой голова кружится от счастья. Это дитя, доверчивое и нежное, и такое честное, заслуживает своего счастья! И эта доверчивость и нежность, по какой-то чудесной случайности, сумели лучше охранить её, чем самая изощрённая хитрость; просто так получилось, и хорошо, что это так. Я сразу же ответила ей, написала что-то ласковое и приятное; и вот теперь я сижу у камелька – по-прежнему озябшая, потому что идёт дождь – и жду, когда стемнеет, жду ужина, вся во власти постыдного уныния и грусти.
Клер выходит замуж, ей семнадцать лет. А я?.. О, пусть вернут мне Монтиньи, и тот последний год, и тот предпоследний, и мою жадную, нескромную неугомонность, пусть вернут мне обманутую нежность к мадемуазелевой малышке Эме, и сладострастную жестокость к Люс – потому что здесь у меня никого нет, и нет даже желания совершать дурные поступки!
Кто бы мог поверить, что в голове этой Клодины бродят такие слезливые мысли сейчас, когда она, встав с кровати, сидит, по-восточному поджав под себя ноги, перед мраморным камином, явно увлечённая поджариванием плитки шоколада, которую держит каминными щипцами? Когда поверхность плитки, обращенная к огню, размягчается, чернеет, начинает потрескивать и вздуваться, я разрезаю её на тоненькие полоски своим ножичком… Вкус восхитительный благодаря поджаренному миндалю и ванили! Печальная сладость – смаковать шоколад на щипцах, крася себе при этом ногти в розовый цвет с помощью тряпочки, смоченной в папиных красных чернилах!
Выглянувшее поутру солнце убеждает меня в смехотворности всех вчерашних огорчений. К тому же в полшестого вечера является Марсель, такой живой, красивый, каким… каким может быть один Марсель, в шёлковом блёкло-бирюзовом галстуке, который придаёт его губам цвет чайной розы, искусственной розы нарисованного рта. Боже! А эта тоненькая полоска между носом и верхней губой, незаметный чуть серебрящийся пушок! Даже шелковистый панбархат по цене 15 франков 90 сантимов наверняка не столь упоительно нежен.
– О мой дорогой «племянник», как я рада! Вас не коробит, что я в фартуке?
– У вас очаровательный фартучек. Не снимайте его, так вы заставляете меня думать… – как же это – о Монтиньи.
– Ну я-то не нуждаюсь в фартучке, чтобы вспоминать Монтиньи. Если бы вы знали, как иногда от этого бывает больно…
– Ох, ради Бога, не нужно этих трогательных ностальгических вздохов, Клодина! Вам это совсем не идёт!
Его легкомыслие в эту минуту жестоко ранит меня, и я бросаю на него, должно быть, такой злобный взгляд, что Марсель сразу делается мягким, очаровательным.
– Постойте, постойте. Тоска по Родному Краю! Сейчас я подую на ваши глаза, и она улетит!
С чисто женской грацией – следствие непринуждённости манер и необычайной чёткости движений – он, обхватив меня за талию, нежно дует на мои полузакрытые глаза. Он не сразу отпускает меня и в конце концов объявляет:
– Вы пахнете… корицей, Клодина.
– Почему корицей? – томно спрашиваю я, опираясь на его руку и словно оцепенев под этим лёгким дыханием.
– Не знаю. Какой-то тёплый запах, запах экзотических сладостей.
– Понятно! Значит, что-то вроде восточного базара?
– Нет. Немного похоже на венский пирог, запах очень аппетитный. А я, чем пахну я? – спрашивает он, приближая к моим губам свою бархатистую щёку.
– Скошенным сеном, – говорю я, принюхиваясь. И поскольку щека не отстраняется, я тихонько, едва прикоснувшись, целую её. Точно так же я поцеловала бы букет цветов или зрелый персик. Есть ароматы, вдохнуть которые можно только губами.
Мне кажется, Марсель это понял. Он не отвечает на мой поцелуй и отстраняется с насмешливой гримаской.
– Сеном? Но это довольно простоватый запах… Вы завтра пойдёте на концерт?
– Конечно. Утром на этой неделе ваш отец приходил к моему папе, разве вы не знаете?
– Нет, – с равнодушным видом отзывается он. – Я не всякий день вижусь с папой… у него нет времени. Ну, я ухожу, я забежал лишь на минутку. Знаете ли вы, неблагодарная девчонка, кого я заставляю ждать, болтая с вами? Шарли!
Он лукаво смеётся и убегает.
