Маргарет Лерой - Жена солдата

Знаю, как он может погрузиться в чтение книги или письма, хмурясь, рассеянно проводя по брови пальцем. Знаю, как он выглядит, когда думает, что его никто не видит: прикуривает сигарету, кладет ее в пепельницу и закатывает рукава рубашки — и все это неосознанно, не отдавая отчета в своих действиях. От этого знания становится не по себе. Такое чувство, что меня посвятили в тайну, о которой я никогда не спрашивала.

Перед тем как уехать, мужчина бросает взгляд на мое окно. Как будто знает, что я смотрю, хочет, чтобы я смотрела. Мое сердце глухо колотится. Я отхожу вглубь комнаты.

Глава 15

Август. Остров никогда не был очаровательнее, все сады пышно цветут, небо высокое и яркое, с моря тянет солью и свежестью. В саду за моим домом, под навевающее дремоту жужжание пчел, расцветают розы «Belle de Crécy», цветы обреченно широко раскрываются и отдают свой аромат.

До войны в такие прекрасные дни я брала девочек на пляж, может быть, на пикник в бухту Пети Бот, посадив Милли в корзину своего велосипеда.

Мы с Бланш ехали по дороге, ведущей к берегу, затененной и таинственной из-за переплетающихся ветвей и музыкальной из-за звенящих ручейков, бегущих к воде. А потом внезапно дорога заканчивалась, и мы выезжали навстречу свету, на пляж, который лежит между высокими утесами, словно драгоценный камень в согнутых ладонях, к гладкому мокрому песку и блестящей нефритовой прозрачности моря.

Но теперь пляжи для нас закрыты. Немцы их заминировали, на случай, если наша армия придет отвоевывать остров, во что никто из нас не верил. Наш остров стал тюрьмой.

Каждый вечер я включаю на радио новости Би-Би-Си и слушаю с тяжелым сердцем: новости ужасны. «Люфтваффе» бомбит английские аэродромы. Черчилль называет это «Битвой за Британию», он говорит, что битва за Францию окончена и началась битва за Британию.

Эвелин слушает вместе со мной, хотя я не знаю, понимает ли. Иногда в такие минуты ее лицо будто тает, и по нему текут слезы. Ее эмоции всегда на поверхности, как будто с годами та броня, которой она обладала, какая-то внутренняя защитная скорлупа в ней износилась и отшелушилась.

— Это ужасно, Вивьен, — говорит она.

— Да, боюсь, что так, — отвечаю я. — Но мы не должны терять надежды.

Не знаю, почему я это говорю, когда сама потеряла всякую надежду.

Иногда по вечерам мы слышим, как над нами пролетают нацистские бомбардировщики из Франции, а потом с аэродрома Гернси взлетают истребители, чтобы сопровождать их до Англии.

Когда мы их слышим, думаю, все мы — даже те, кто обычно не молятся, — шлем быструю, лихорадочную молитву за наших летчиков, которые встретятся с ними. Удержат ли они «люфтваффе»? Как долго они продержатся против вторжения в Англию? Как скоро Гитлер пересечет Ла-Манш? Мы понимаем, что рано или поздно это должно произойти. Всего лишь вопрос времени.

Часто я думаю о Юджине, задаюсь вопросом, где находится его часть, молюсь, чтобы он оставался в безопасности. Но в эти мгновения, когда я о нем думаю, он кажется мне почти незнакомцем. Я говорю себе, это оттого, что он сейчас далеко, и потому, что мы не получаем от наших мужчин никаких писем или новостей.

Большинство женщин, чьи мужья воюют, должны чувствовать то же самое: ощущение удаленности, разлуки. Даже в глубине души мне сложно признать тот факт, что, когда он был здесь, мои чувства были такими же.

Когда он сидел за завтраком, отгородившись от меня своей газетой, словно я для него ничего не значу, словно меня и не существует. Когда он говорил: «Мы сегодня репетируем, не жди, приду домой поздно…»

Он говорил легко и непринужденно, но я все равно чувствовала, как на поверхности его слов хищно кружат акулы. Когда он ложился в кровать, отворачивался и не прикасался ко мне. Я не могу признать, что мы стали незнакомцами задолго до того, как он уехал.

Только Милли, кажется, не очень обеспокоена оккупацией, хотя порой я слышу, как она отчитывает свою тряпичную куклу:

— Если ты будешь плохо себя вести, я все расскажу нацистам. И тогда они придут и разбомбят тебя на мелкие кусочки.

Но Бланш все еще расстроена тем, что мы не уплыли на корабле. Она проводит много времени у себя в комнате. В основном она слушает Ирвина Берлина, но однажды я захожу к ней и вижу, как она просто сидит и тянет за ниточку из манжеты, ничего не делая и глядя перед собой пустыми глазами.

На меня накатывает внезапная грусть. Грусть за то, что из-за оккупации стало ей недоступно: менять наряды, ходить на свидания, принимать цветы и все то, что сопровождает ухаживания. Она беспокоит меня.

Порой мне хочется, чтобы она опять стала маленькой, как Милли. Когда они маленькие, все гораздо проще: тебе нужно лишь купить им булочку или немного анисовых шариков. И они будут довольны.

В один из дней в конце августа Бланш идет за покупками в продуктовый магазин миссис Себир, который расположен на главной улице рядом с аэродромом. Она возвращается домой с горящими глазами, развевающимися волосами и улыбкой во все лицо. Все в ней улыбается.

— Мама, ты в жизни не догадаешься, что случилось. Миссис Себир спросила, не хочу ли я работать в ее магазине!

— И что ты ответила? — спрашиваю я.

— Да. Я, конечно же, сказала «да». Все же нормально, да? Она была очень довольна. Она сказала, что после того, как ее дочь уплыла на лодке, ей стало тяжеловато, и она уверена, что я справлюсь.

— Это прекрасно.

Это не совсем то, на что я рассчитывала. Когда Бланш была младше, до начала войны, я надеялась, что она отправится учиться дальше. Может, станет учителем. Но сейчас, когда царит полная неразбериха, это предложение о работе — подарок.

Ее лицо сияет, гиацинтовые глаза блестят.

— Теперь я буду как Селеста, да, мам? — говорит она.

Бланш всегда считала работу Селесты в часовом магазине мистера Мартеля высшим шиком.

Мне будет не хватать ее дома в течение дня. Теперь Эвелин кажется такой слабой, такой сбитой с толку, что иногда я опасаюсь оставлять их с Милли одних.

Но видеть Бланш снова счастливой — прекрасно, и ее заработок, определенно, пригодится. В настоящий момент мы едва справляемся: у меня отложено немного денег, и Эвелин оплачивает некоторые счета. Но на счету каждый пенни.

Бланш начинает работать с понедельника. Она рано встает, надевает накрахмаленное лучшее выходное платье в клеточку и накладывает немного помады, которую я ей купила. Возвращается уставшая, но довольная собой, с пакетом переспелых персиков, которые миссис Себир посчитала слишком помятыми для продажи. Мы едим персики — они восхитительны.