Анри Ренье - Ромэна Мирмо
Обе они были высокие, тощие и сухопарые, с птичьим обликом. Посреди лица, почти лишенного подбородка, возвышался огромный нос. Движения у них были одинаковые. Жизни их были сходны, как и их внешность. Они никогда не выезжали из Ла-Фульри, где родились, и никогда не разлучались. Они по обоюдному согласию отказались от замужества и, что бывает редко, не жалели об этом. Это были старые девы по призванию, а не за неимением случая перестать ими быть. Единственное, в чем они разнились, было то, что тетушка Валантина обожала мятные лепешки, тогда как тетушка Антонина предпочитала буль-де-гомы[21]. Ромэна, помня об этой страсти тетушек де Жердьер, везла с собой для каждой из них в чемодане запас их любимых конфет. При этом известии старые девы воскликнули:
— Какая вы милая, Ромэна!
— Какая вы милая, Ромэна!
И оба их восклицания слились в одно.
Ромэна Мирмо улыбнулась, но вдруг ей стало как-то грустно. Эти два старых попугая производили на нее впечатление чего-то глубоко печального. Они воплощали для нее неисцелимую посредственность жизни, того, что принято называть «спокойным существованием». О да, существование барышень де Жердьер было спокойное! Но Ромэна ни за что на свете не пожелала бы такого спокойствия, при котором счастье состоит лишь в повторении одних и тех же действий и одних и тех же мыслей, одних и тех же бесполезных движений и одних и тех же ненужных слов. И этим мирным и плоским небытием они заменили все то, что волнует и мучит других людей. О, что за жалкий мир, что за унылое блаженство! Все что угодно, только не эта пустота и не этот застой! Уж лучше терзания рассудка, мучения совести, страдания сердца. И Ромэна Мирмо отводила взгляд от этих старых одинаковых лиц, представлявших для нее как бы эмблему мудрой посредственности.
Тем временем лошадь пошла шагом, и дорога становилась все круче. Она все выше, зигзагами, подымалась над долиной, в глубине которой струилась Эна среди лугов и ивняка. Лесистые высоты замыкали просторный и не лишенный красоты горизонт. Вскоре появились первые дома селения Рикур. Оно состояло из одной только улицы, идущей вдоль довольно крутого скалистого гребня. Посреди дороги играли мальчишки. На небольшой площади была устроена портомойня. На эту площадь выходили главные рикурские лавки. У порога одной из них стоял толстый человек с радостным лицом и кланялся. Месье Вердорен, лавочник, отец станционного контролера, приветствовал барышень де Жердьер, лучших своих покупательниц. После площади дома шли реже. Экипаж остановился у ворот, и кучер сошел с козел, чтобы отворить.
Мадемуазель Валантина де Жердьер воскликнула:
— Вот мы и приехали!
Мадемуазель Антонина де Жердьер, немного запоздав, повторила только слово «приехали».
Обе они с явным удовлетворением возвращались домой. Во-первых, они не любили разъезжать, как они выражались, «по путям и дорогам». Затем, ни одно жилище не казалось им сравнимым с Ла-Фульри. Шестьдесят лет безвыездного пребывания не притупили для них удовольствия видеть себя в нем.
Впрочем, Ла-Фульри было, с чем соглашалась и Ромэна Мирмо, весьма приятным обиталищем. Его образовывали два двухэтажных корпуса, соединенные усаженною каштанами террасою, возвышавшеюся над дорогой и господствовавшею над всей окрестностью. Оба эти павильона примыкали к скале, в которой были высечены погреба и сарай. Проложенная в скале же грубая лестница вела к довольно обширному, обнесенному забором участку, который являлся отчасти огородом, отчасти фруктовым садом, а также и просто садом. Из этого сада, расположенного на вышке, открывался вид на равнину, усеянную лесами. В глубине одного из этих лесов находился замок Аржимон, принадлежавший Вранкурам, самое значительное поместье во всей округе. Окрестные жители называли Аржимон просто «Замком». Барышни де Жердьер, разумеется, не оспаривали этого наименования, но никогда не променяли бы Ла-Фульри на Аржимон. Аржимону, по их словам, «недоставало вида». Барышни де Жердьер гордились своей террасой, откуда было видно «на десять миль кругом». Впрочем, пейзажем они никогда не любовались и, хоть и кичились его панорамой, однако были совершенно равнодушны к его красоте.
Они жили в одном только правом павильоне, где занимали вдвоем одну большую комнату с двумя альковами. Большой стол «ампир»[22] отмечал середину. Кроме этой комнаты, чаще всего они бывали в столовой. Там они завтракали и обедали, там же проводили большую часть дня и все вечера. Пол в этой столовой был выложен белыми и черными косоугольниками, а стены оклеены забавными старыми обоями, изображавшими, рисунками в два тона, всю историю Психеи[23]. Рисунки эти, в скверном академическом стиле, кисти какого-нибудь художника времен Первой Империи, работавшего в духе Жироде и Герэна, были бесстыдны и в то же время жеманны, и казалось, поистине, довольно забавным, что у таких строгих и богомольных старых дев, как барышни де Жердьер, всегда перед глазами эти мифологические картины, где резвятся Психеи, которыми они никогда не были, и Амуры, которых они никогда не знавали!
В эту самую столовую барышни де Жердьер и ввели Ромэну Мирмо. Она первым делом взглянула на рисунки обоев, потом осмотрела всю комнату с ее печальной старомодностью и тишиной. Ромэна Мирмо задумалась. Так, значит, здесь, среди этих двух древних фигур, она могла бы жить до сих пор! От этой мысли ей стало жутко за прошлое. О да, она хорошо сделала, что уехала, что вышла замуж за Этьена Мирмо. Все лучше, чем унылая участь, на которую она была бы обречена. И она смотрела, как барышни де Жердьер стягивают с рук митенки, снимают шляпы, приглаживают плоскими ладонями тощие пряди туго зачесанных седых волос.
Из этого созерцания ее вдруг вывел тяжелый стук шагов по лестнице. Вносили чемодан. В нем были обещанные конфеты. Тетя Тина и тетя Нина сразу заторопились и предложили племяннице провести ее в ее комнату.
— Вы знаете, Ромэна, вы найдете ее совершенно такой, как она была при вас. В ней ничего не трогали.
Тетя Нина ограничилась тем, что подтвердила жестами слова тети Тины.
Когда тетя Тина и тетя Нина, держа в руках по огромному мешку конфет, скрылись, Ромэна Мирмо бросилась в кресло. Было около пяти часов дня. В открытое окно вливался смягченный свет. Хотя комнату проветривали несколько дней кряду, в ней стоял легкий запах затхлости и плесени, который Ромэна сразу узнала. Этот самый запах встретил ее, когда она в первый раз вошла в эту комнату, в траурном платье, с глазами, еще опухшими от слез, приехав из далекого Рима искать у теток приюта своему сиротскому одиночеству.
