Леопольд Захер-Мазох - Подруги
Да, в роскоши есть могучая покоряющая поэзия! Разве не может сравниться этот сладко туманящий голову запах женского будуара с ароматом роз на кустах? А эти темные тяжелые занавеси, пропускающие только смягченный полусвет и словно скрывающие драгоценную тайну, эти персидские ковры и шкуры, заглушающие шаги, эти турецкие диваны с мягкими сиденьями и упругими подушками, — разве нет в них той же прелести, какой исполнены деревья в сумерках, бархатный дерн, мшистые скамейки в зеленом укромном уголке?
Все окружающее эту зрелую красоту, эту жаждущую побед вдову — в своей изменчивости и в своем блеске — все это как будто зовет к сладостным грезам и, словно волшебные заклинания, прогоняет заботу, печаль и страдание прочь от этого порога.
Пламя камина эффектными переливами играет на золоте ее белокурых волос, на шлейфе ее серого шелкового платья, на ярко-красном бархате ее меховой кофточки, опушенной соболем, из широких рукавов которой просвечивают сквозь белые кружева прелестные руки, а серебристый сумеречный лунный свет стелется над нею загадочной дымкой.
Она продолжает улыбаться.
— Что с вами? Вы боитесь меня? — шутливо спрашивает она.
Что-то действительно похожее на страх удерживает его у окна и сковывает его язык.
— Подойдите поближе, — продолжает она. — Расскажите и мне то, в чем вы сознались крошке. Я ведь знаю, что вы любите друг друга, как двое детей, затевающих вместе проказы и шалости!
Он все еще молчал — перед ней он и вправду чувствовал себя ребенком.
Маленькая наколка из ярко-красных лент придавала ей что-то материнское, и обращалась она с ним, как с мальчиком, заслужившим наказание.
Да, она имела над ним превосходство во всех отношениях, — и именно это придавало ей неотразимую прелесть.
— Что же, вы не хотите исповедаться? — спросила она еще раз.
Медленно подошел он к камину и остановился в двух шагах от нее.
— Мне не в чем исповедоваться, — пробормотал он.
— Да ведь каждый ваш взгляд выдает ваше увлечение!
— Вы ошибаетесь… — тихо ответил он.
— В вашем возрасте невозможно обойтись без идола, — продолжала она, — в крайнем случае, влюбляются в героиню прочитанного романа.
Когда она говорила, он всегда чувствовал, что его опутывает странная магическая сила. Ее красивый, слегка глуховатый голос как будто ласкал его душу. Она отлично видела, как он все больше и больше подпадал под власть того обаяния, которое она умела излучать, — и рассчитывала каждое слово, каждое движение, как в шахматной игре.
Тщетно пытался он противостоять ей — она продолжала поступать с ним, как прежде — с мухой. Он чувствовал, как она овладевала им, и если противился, то лишь потому, что хотел подольше чувствовать ее власть, — эти удары колючими ветвями роз.
Вдруг она встала и принялась шагать взад и вперед по мягким коврам. Шелест ее шелковых юбок, позвякивание золотых монет на ее шее, колыхание темного меха вокруг полного сильного тела, — все это действовало на него как пытка, вымогающая признание, а больше всего — движение шлейфа, нетерпеливо ударяющегося о пол, словно рыбий хвост ундины.
Наконец она остановилась перед ним и принялась возиться с его галстуком — а он весь передернулся от прикосновения ее руки, как от прикосновения ножа.
Теперь она больше не сомневалась, что он в ее власти.
Неслышно опустилась она снова в свое кресло и подозвала его к себе, чтобы поднять у него со лба прядь волос. Это было слишком, дольше он не в силах был владеть собой. Он схватил ее руку и поцеловал.
Она покачала головой, на губах ее снова заиграла злая улыбка, а в сверкающих глазах промелькнуло кровожадное выражение. Закутанная в дорогие темные меха, окруженная острым запахом хищного зверя, сама она походила на большую красавицу-кошку, на отдыхающую тигрицу, спрятавшую свои когти.
Он готов был воскликнуть: «О, как ты безжалостна в своей красоте!»
Овладев собой еще раз, он пробормотал с вымученной улыбкой:
— Вы жестоки.
Она посмотрела на него взглядом глубоким и радостным, как небо душной летней ночи, и затем слегка хлопнула его рукой.
Это был электрический ток, бросивший к ее ногам трепетную жертву. Она громко засмеялась, блеснув своими крупными белыми зубами — зубами настоящего хищного зверя, — а он, стоя на коленях, припал горячими губами к ее маленькой, погруженной в медвежью шкуру ножке.
Она тотчас же шутливо поставила другую ногу ему на затылок — и ее легкое давление было для него лаской, несравненно более интимной и сладкой, чем взгляд, чем ласковое слово, чем даже поцелуй.
Через мгновение она насильно подняла вверх его невинную детскую голову и тихим шепотом, как змея в раю, спросила, любит ли он ее.
Он кивнул головой.
— Я хочу, чтобы вы любили меня… — прошептала она, и греховные губы ее искали и… встретили его губы.
— Я хочу быть вашим рабом, — пролепетал он, когда ее руки снова освободили его, — только рабом, не больше! — И в счастливом, восторженном упоении он не отрывал взгляд от ее лица.
— Этого и говорить не нужно, — усмехалась она. — В вашем возрасте не знают любви и не требуют ответной любви, а жаждут только боготворить, покоряться, служить, даже страдать! Не правда ли?!
Он посмотрел ей в глаза и безмолвно опустил голову.
