Барбара Картленд - Черная пантера
Как ни странно, но обладание тем, что является мечтой каждого ребенка — огромным садом для игр, маленьким пони для верховой езды и почти полным отсутствием контроля со стороны взрослых, — не делало меня счастливее. Я помню, что часто сидела и смотрела в окно детской, испытывая при этом некое подобие отчаяния, — теперь я назвала бы это чувство ностальгией. Мне кажется, что это чувство было единственным, которое довольно часто владело мною в детстве. К тому же по ночам меня мучили кошмары, я нередко, без видимой причины, начинала горько рыдать, что ставило в тупик мою спокойную и уравновешенную мать, считавшую, будто у дочери, похожей на нее как две капли воды, должен быть такой же, как у нее, характер.
Позже у меня появилась гувернантка — я делила ее с двумя соседскими девочками. За моим гардеробом продолжала следить няня.
Я была слишком медлительной для своих лет и ненавидела занятия. Все, чему меня пытались научить, казалось мне скучным и неинтересным. Возможно, меня просто плохо учили. Наша гувернантка оказалась нервной жеманной дамой, которая, обнаружив, что ей не справиться с обучением трех девочек разного возраста, решила не тратить понапрасну свои силы и ограничилась тем, что заставляла нас в течение долгих часов, которые мы проводили в классной, зубрить исторические даты и факты.
Как это ни странно, именно благодаря ей в моей жизни появилось одно увлечение.
У нас дома был граммофон — старый, скрипучий ящик, который подарили Дэвиду в честь его поступления в школу. Пластинки тоже были очень старыми — главным образом шутливые куплеты, джазовые пьески — и заезженными. На мой день рождения, который праздновался летом, мисс Дженкинс подарила мне две новые пластинки. Подарок меня разочаровал, однако я вежливо поблагодарила ее и забыла о них. Но недели через две, в дождливый день я решила послушать их. И как только заиграла музыка, мне открылся совершенно новый мир: мир звука. Я в жизни не могла представить ничего подобного, я никогда не думала, что музыка может вызвать во мне такую бурю чувств. Я вновь и вновь ставила эти пластинки, пока они совсем не стерлись, но я до сих пор храню их.
Когда мне исполнилось шестнадцать, родители начали поговаривать о том, чтобы отправить меня в школу. Но дело на том и закончилось, так как у отца не хватало денег, чтобы платить еще и за мое обучение. Мне кажется, мои родители, рассудив, что я уже достаточно красива, а в будущем стану еще прекраснее, решили, будто дорогостоящее обучение мне не понадобится. Вот, к примеру, Анжела, говорили они, в первый же сезон вполне удачно вышла замуж. В Лондоне она познакомилась с Генри Уотсоном, единственным сыном и наследником одного из богатейших в стране пивоваров. Конечно, партия не из лучших — семья Уотсонов была не из тех, среди которых наш отец выбирал бы мужа для своей дочери, — однако его утешало, что Анжела богата и освобождена от всех проблем, которые в течение долгих лет одолевают его семью.
Генри Уотсону было почти тридцать семь, когда он женился на Анжеле. Этот коренастый мужчина оказался вполне приятным — даже несмотря на некоторую напыщенность — человеком. Ему — члену парламента от северных графств — нужна была жена, которая нравилась бы и его избирателям, и его знакомым в Лондоне, и ему самому. Не сомневаюсь, что Анжела отвечала всем требованиям. Когда я поближе познакомилась со своим зятем, я поняла, что ему нравится и титул Анжелы, и то положение в обществе, которое ему обеспечила женитьба на моей сестре.
Нас воспитывали так, чтобы мы усвоили, насколько значительной фигурой является наш отец. Действительно, его графский титул уходил корнями в семнадцатый век, а наше родовое поместье Мейсфилд появилось в его семье почти за сто лет до того, как Шербруку был присвоен титул. Еще в детстве Дэвиду прочно вбили в голову, что главная цель его жизни — быть достойным унаследовать Мейсфилд и отцовский титул.
Для нас самым ужасным было, когда отец, недовольный нашим поведением, говорил:
— Я не ожидал, что член нашей семьи может так поступить.
При этом эта суровость была намного страшнее гнева. И все мы чувствовали себя недостойными быть его детьми.
Когда состоялась свадьба Анжелы, мне было только восемь, и единственное, что мне запомнилось из всей церемонии, — это переполняющий мое сердце восторг от того, что я являюсь подружкой невесты и иду за ней к алтарю. Через пять лет после ее свадьбы мои родители заехали к Анжеле в Лондон по дороге в Эскот, где должны были проводиться скачки. Вернувшись домой, они стали обсуждать свою поездку, и отец высказал какое-то пренебрежительное замечание в адрес отца Генри, на что мама ответила:
— Нельзя требовать, чтобы тебе было дано все, Артур. В конце концов у Анжелы замечательный дом.
Я задумалась над этими словами и часто спрашивала себя, почему мама не сказала “замечательный муж” или “замечательные дети”, — к тому времени у Анжелы было уже двое. И каждый раз, когда я начинала расспрашивать ее про Анжелу и Генри, она всячески уклонялась от этой темы и принималась рассказывать об Эскоте.
За последние годы я виделась с сестрой всего два-три раза, не больше. Иногда они с Генри приезжали на выходные или же останавливались, чтобы пообедать или выпить чаю, когда ехали к каким-нибудь знакомым, жившим где-то по соседству от родителей. Однажды — тогда мне было шестнадцать — Анжела приветствовала меня такими словами:
— Дорогая, какая же ты стала толстая.
В тот момент я почти возненавидела ее. Ведь она сама была так красива. Ее внешность только подчеркивала элегантность туалетов и изысканность драгоценностей. Ей повезло, так как ее фигура с прямыми плечами в последнее время считалась самой модной. Анжела вся сияла, была весела, но в ней чувствовалась какая-то странная лихорадочность, как будто она боялась что-то упустить. Она постоянно к чему-то стремилась — к некоей призрачной цели, которая все время ускользала от нее.
Обычно Генри пристально наблюдал за ней, когда она о чем-то говорила. Однажды я содрогнулась, увидев выражение на его лице. У меня возникло впечатление, будто он похож на владельца цирка, наблюдающего за очень ценным животным, которым он страшно гордится. Генри мне не нравился. Он относился ко мне покровительственно, что раздражало меня. Теперь-то я понимаю, что просто он чувствовал себя неловко в обществе маленькой девочки, но тогда те десять шиллингов, которые он всегда давал мне перед отъездом, никогда не значили для меня столько, сколько рукопожатие давнего знакомого родителей или подаренная им полукрона.
Итак, я росла в Мейфилде. Я никогда не оставалась без работы, которую выполняла совершенно механически, словно ела какое-нибудь блюдо, не чувствуя вкуса. Я не жила — я будто бы спала. Возможно, через это проходят все подростки. У меня был только один друг — викарий. Ему давно перевалило за шестьдесят, но в нем было столько тепла и чуткости, что люди всех возрастов тянулись к нему, доверяя свои тайны. Его дочь, которая занималась вместе со мной, была слабым, болезненным ребенком, и он относился к ней с безграничным терпением и любовью.
