Уильям Локк - Триумф Клементины
Клементина положила палитру и кисти и отодвинула мольберт в сторону.
— Я без натуры больше ничего не могу сделать! К тому же темно. Позвоните, чтобы дали чаю.
Она сняла свой халат, осталась в старой, коричневой юбке, грязной, расстегнутой сзади белой блузке и со вздохом облегчения упала в кресло. — Так хорошо посидеть, — вздохнула она.
Она простояла весь день. И ей бы очень хотелось чаю. Может быть, он поможет ей избавиться от вкуса брюк во рту.
— Если они вам так противны, зачем вы за них принялись сейчас же, как только ушли посетители?
— Чтобы забыть лицо девушки. Вот что, — внезапно повернулась она, — я вас выгоню на улицу, если вы будете задавать мне еще вопросы. Курить хочу!
Он дал ей пачку французского табаку, папиросной бумаги и, когда она свернула папироску, зажег спичку.
— Я думаю, вы единственная женщина во всем Лондоне, свертывающая сама себе папиросы.
— Да ну? — спросила Клементина.
— Правда! — засмеялся он.
— Вот идиотское замечание, — решила Клементина. Служанка принесла чаю, и хозяйством занялся Томми. Она слегка потянулась, когда он позвал ее.
— Я мечтала стать леди и ничего не делать, Томми. В конце концов, что такое эта мазня? Что хорошего в писании этих идиотских портретов?
— На каждом из них печать гения, — сказал Томми.
— Вздор и чепуха! Нужно почистить ваш мозг от всех глупостей о призвании женщины, которых вы наслушались на ваших художественных раутах. У женщины одно призвание — выйти замуж и иметь детей. Когда вы там разговариваете, имейте это всегда в виду. Гений! Я не могу быть гением, потому что я — женщина. Слыхали вы о мужчине-матери? Ну, точно так же не может быть «женщины-гения»!
— Но, — возразил Томми больше из вежливости, потому что и сам был убежден в превосходстве своего пола, — ведь существовали же Роуз Бонхёр и, по вашей специальности, м-м ле Брун.
— Великолепно. Но поставьте их рядом с Полем Поттером и Гейнсборо. На что они тогда похожи?
— Как вы определяете гения? — осведомился Томми, избегая ответа; он и сам был убежден, что женщине никогда не угнаться за Поттером.
— Гений, — начала Клементина, сморщив лицо и разглядывая кончик грязного большого пальца, — это то состояние творящего разума, в которое он погружается, избавившись от его плоти.
— Великолепно, — сказал Томми. — Вы это только что сами придумали? Ваше определение делает никуда не годным рассуждение Карлейля. Но я не понимаю, почему это не одинаково применимо как к мужчине, так и к женщине?
— Потому что у женщины весь ее разум забит ее полом.
Томми остолбенел. Он был еще слишком молод и чист, чтобы понять это новое откровение. По его мнению, женщины, или вернее тот класс этого пола, который он считал за женщин, матери, сестры и жены друзей, из среды которых он и себе изберет жену, были очень неглупыми созданиями. Но в то же время он был убежден, что каждая незамужняя женщина верит в аиста и капусту, как причины увеличения населения. Девушка позволяет вам себя целовать, потому что знает, что доставит вам этим удовольствие; но что девушка принимает поцелуй, чтобы удовлетворить собственные инстинкты, это ему никогда не снилось. А тут Клементина утверждает, как аксиому, что у каждой женщины разум забит полом. Он был шокирован и возмущен.
— Мне кажется, вы не совсем понимаете, о чем говорите, Клементина, — строго заявил он.
Действительно, как может это знать Клементина?
— По всей вероятности, это так, Томми, — с иронией смирилась она, вспомнив латинскую грамматику, которая учит об уважении к нежной юности. Она смотрела на огонь с блуждающей улыбкой на суровых губах и несколько мгновений оба молчали. Она первая нарушила тишину.
— Как поживает ваш дядя?
— Хорошо, — сказал Томми, — я сегодня вечером с ним обедаю.
— Я слыхала, что он именуется «доктором» Квистусом?
— Он имеет на это право. Он же доктор философии Гейдельбергского университета. Мне бы очень хотелось, чтобы вы не имели на него зуба, Клементина. Он самое милое и симпатичное существо. Конечно, он стареет и делается мелочным. Ему исполняется сорок.
— Господи, помилуй, — вставила Клементина.
— Но для него, конечно, это не имеет значения. Во всяком случае, — с задором закончил он, — я не встречал более привлекательного джентльмена.
— Он довольно вежлив, — заметила Клементина, — но будь я его женой, я бы выбросила его за окно.
Томми на минуту смутился, а затем принялся хохотать, скорее над тем, что старая Клементина могла быть замужем, чем над предполагаемым полетом своего дяди.
— Я не думаю, чтобы это могло когда-нибудь случиться, — заметил он.
— Я того же мнения, — согласилась Клементина.
Вскоре Томми удалился с той же бесцеремонностью, с какой и пришел; не потому, что это было в его характере, а потому, что с Клементиной никто не церемонился. Французская вежливость была не у места в студии дамы, которая не задумается послать вас к черту, как только ей так захочется.
Услыхав стук закрывшейся за ним двери, она с облегчением вздохнула и свернула другую папиросу. Бывают минуты, когда нервы самой выносливой женщины натягиваются до последнего предела, и она нуждается в одиночестве или в близком человеке. Она очень любила Томми, но что кроме живописи и крикета понимало это полное жизни молодое животное? Она жалела, что заговорила с ним о воле и разуме. Обычно она сдерживалась и не давала воли своему необузданному языку. Но сегодня она потеряла самообладание, — на нее подействовал сеанс; она угадала трагедию молодой девушки по тому полному страху взгляду, который та бросила на приехавшего за ней капитана. Даже Томми заметил это.
Она подвинула мольберт с портретом девушки к большой лампе, горевшей посредине студии. Несколько минут смотрела на него, затем села в кресло около огня и неподвижно застыла в позе удрученной воспоминаниями женщины.
Пятнадцать лет тому назад она была в возрасте этой девушки; у нее не было ее красоты и свежести цветка, но у нее была юность, и жизнь что-то обещала. Она помнила, как в зеркале, вместо теперешней грубой фигуры отражался легкий девический облик в изящном платье, с черными косами вокруг головы. Ее глаза сияли, потому что ее любил мужчина, и она всю себя отдала ему.
Они были обручены, и почему-то она дрожала за свое счастье. Часто она просыпалась от непонятного бессмысленного страха; жених был для нее выше и чище сказочного принца. Отец и мать (оба были тогда еще живы) также находились под его обаянием. Он был из хорошей семьи, имел приличный заработок и создал себе положение в высших сферах журналистики; вообще — человек с незапятнанной репутацией. Влюбленный жених, он любил ее так, как ей грезилось иногда в девичьих снах. И вдруг случилось что-то ужасное, изменившее все ее миросозерцание. Роланд Торн был арестован по подозрению в краже. У дамы, единственной его спутницы в купе по дороге из Плимута в Лондон, пропали из стоявшего рядом с ней саквояжа бриллианты. Она выходила только один раз в Бафе, чтобы купить журнал, и саквояж оставила в вагоне. Она утверждала, что, уезжая из Плимута, она знала, что бриллианты были при ней и только в Лондоне заметила их пропажу. Единственным лицом, на которое падало подозрение в краже в то время, как она выходила в Бафе, был Роланд Торн.
