Серж Голон - Дорога надежды
На первом привале на лесной поляне индейцы отсекли близнецам головы, «из жалости», как заявили они, «из милосердия», потому что не могли обеспечить их молоком на протяжении этого долгого и трудного пути через леса и горы в Канаду. «Из милосердия», – тщился объяснить на плохом английской языке один из французских джентльменов потерявшей рассудок и голосившей от горя матери, чтобы успокоить ее. Но она ничего не хотела слушать и вопила по-прежнему. В конце концов один из абенаков раскроил ей череп своим томагавком из опасения, что ее крики привлекут английских фермеров со Спрингвея, которые должны были в скором времени обнаружить следы нападения.
Потом они вновь пустились в путь, увлекая за собой остальных детей, потрясенногоотца иподвергшуюсянадругательству девушку.
Что касается его самого, Ричарда, старшего из братьев, то, воспользовавшись смятением и суматохой, произведенными этим тройным убийством, он устремился в соседний лес.
Проследив затем, как конвой, не заметив его отсутствия, пересек поляну и скрылся в зарослях, он, недолго думая, пустился во всю прыть и короткими перебежками оторвался от своих врагов. После нескольких дней пути ему удалось добраться до жилых мест. Теперь он признает, что, охваченный ужасом, думал лишь о том, чтобы убежать как можно дальше. Теперь он осуждает себя, что не предал христианскому погребению, бросив на съедение диким зверям, свою бедную мать, которая снится ему каждую ночь с проломленным черепом, распростертой рядом со своими обезглавленными младенцами…
Тут Анжелика поняла, что не сможет вынести продолжения и ей пора удалиться.
Лица поплыли перед ней в контрасте белого и черного: белых воротничков и бород, черных одеяний и мебели в сумраке, с трудом рассеиваемом дневным светом, проникающим через тонированные стекла оконных импостов.
Выделяющаяся на фоне светлосерой фрески остроконечная борода и блеск бриллианта в левой серьге сэра Томаса Кранмера, представителя губернатора Новой Англии, который с едкой и вместе доброжелательной улыбкой наблюдал за ее смятением, а также профиль пирата Карибского моря, идальго, благородного сеньора Аквитанского, попросту говоря, ее супруга графа де Пейрака, за спиной которого высился слуга-негр Куасси-Ба, заметный лишь благодаря агатовым белкам глаз и яркому султану, украшавшему его тюрбан, вернули Анжелике отчетливость восприятия. Придерживая полы своей просторной накидки, она поднялась и удалилась, благословляя в душе сдержанность английских нравов, позволявших покинуть любое общество без каких-либо объяснений, ибо любопытство к причинам такого ухода грозило обернуться неловкостью как для вопрошающего, так и для вопрошаемого.
На улице она сняла шляпу и чепчик. Ее волосы прилипали к потным вискам.
Быстрым шагом она направилась к дому миссис Кранмер, где они остановились.
Дурнота прошла. Но стоило ей прилечь на постель в отведенной им большой спальне, как она почувствовала боль в пояснице, и вновь подступило удушье.
Она встала и подошла к окну, задумавшись об этой своей новой беременности, которую так ждала.
Глава 2
«Что заставляло меня стремиться к ней?» – задавалась вопросом Анжелика де Пейрак, очаровательная французская графиня с берегов Америки, стоя у распахнутого окна на втором этаже особняка миссис Анн-Мэри Кранмер в трудолюбивом пуританском городе Салеме штата Массачусетс Новой Англии.
Она не могла назвать свое состояние беспокойством, скорее – легкой депрессией.
Ее взгляд, не останавливаясь, скользил вдоль линии подернутого дымкой горизонта цвета жемчуга, к которому уступами устремлялись бурые скалы, обнаженные мощным отливом, и блистала тысячами зеркал вода в поросших морскими водорослями маленьких лагунах, оставленных отступившим морем.
Это был жаркий час, почти полдень на излете уходящего лета. Из порта и судовых верфей доносился приглушенный шум, но Анжелика, во власти внезапно охватившей ее слабости, неясно воспринимала окружающее или скорее проникалась исходящей от мира тревогой, пробужденной видом безграничных пространств, – она, которая всегда с наслаждением погружалась в созерцание океана.
К тому состоянию, в которое вверг ее рассказ об этих трагических событиях, примешивалась глубоко личная обеспокоенность, нарушавшая безмятежное и безоблачное счастье, к которому она в некотором смысле привыкла за этот год. Отдавая себе отчет в том, что известная опасность грозила вот-вот подточить хрупкое основание этого счастья и что решение, принятое ею несколько месяцев назад, возлагало на нее ответственность за все возможные вытекающие из него последствия, она поневоле задавалась вопросом: что именно заставило ее ввязаться в эту авантюру, которая, в сущности, представляла собою – теперь она боялась взглянуть правде в глаза настоящее безумие?
«Что побудило меня стремиться к ней?»
Уж не попала ли она очередной раз в ловушку, расставленную ей ее женской природой, всегда вгрызавшейся в жизнь, как в спелую мякоть плода, не задумывавшейся о завтрашнем дне?
«Безумная Анжелика!», – укоряла она себя.
Не очередная ли это прихоть с ее стороны? Ведь все так удачно складывалось.
В самом деле, все было так хорошо. Так славно и прочно в их жизни.
Что заставляло ее искать подтверждения этому безоблачному счастью, этой плывущей в руки удаче как раз тогда, когда она, сильная, не отягощенная заботой о близких, могла бы безоглядно наслаждаться всеми радостями бытия?
Разве не получила она от судьбы, столь упорно враждебной, все мыслимые награды и воздаяния?
Разве не взяла она от жизни всего, о чем только может мечтать женщина?
Мужа, обожаемого и страстно любящего ее. Двух славных красавцев сыновей, которые в расцвете сил блистали при французском дворе остроумием и изяществом! Об этом свидетельствовало последнее послание Флоримона, старшего сына, доставленное недавно кораблями из Европы. Здесь, в Америке, с ней была ее девочка – малышка Онорина, всеми обожаемая, за расцветом которой она с умилением следила. Онорина помогала ей переносить испытания, деля с ней волнения и одиночество, и она упрекала себя за слишком частое возвращение к мыслям о них, несмотря на то, что все это отныне кануло для нее в прошлое.
Разве не добилась она вместе с Жоффреем де Пейраком, своим мужем, всех возможных успехов и не стала свидетельницей на протяжении, по крайней мере, трех лет воплощения самых смелых проектов?
В том числе процветания их североамериканских поселений: Голдсборо на побережье Атлантики и Вапассу в сердце мэнских лесов, основанных в крайне неблагоприятных условиях, зато переживающих сегодня, благодаря союзу с Новой Англией, период стремительного взлета. Мир воцарился на этом своего рода внутреннем море, именуемом Французским заливом note 1. Где кишмя кишели представители разных наций, во главе которых встал граф де Пейрак, предводитель, едва ли не безусловный хозяин, умиротворяющая деятельность которого простиралась до глубин материка, вплоть до истоков Кеннебека, дальней оконечности его владений.
