Оливия Уэдсли - Пламя
– Идем же, – настаивала она тихим голосом. – Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.
Мальчики продолжали звать.
– Я пойду на минутку, – нерешительно произнес Фэйн. – Я…
– Я знаю, что это значит, – ответила Тони, – давно знаю.
Она добралась до комнаты, которая была домом, и вошла.
Отец и мать еще шумно спали.
Она улеглась на раскинутом на полу матраце, подобрав свои озябшие голые ноги.
ГЛАВА II
Может ли слепой водить слепого? Не свалятся ли они оба в яму?
Капитан Сомарец дошел до пропасти в самом начале своей семейной жизни, в те первые годы, когда, как принято думать, молодая жена ищет руководства со стороны своего мужа. В случае с леди Эвелиной это уступающее доверие было направлено по исключительно неудачному адресу. Муж руководил ею – это верно, но в направлении, совершенно противоположном тому, которое намечено благодетельным институтом брака и которое предписывает жене повиноваться мужу. Она была слаба, красива, легко подвержена влиянию, к тому же Индия – страна постоянных искушений.
Когда она бывала утомлена, что случалось часто, или нервничала, что случалось еще чаще, муж предлагал ей выпить чего-нибудь, чтобы «поднять бодрость». Потом она стала пить, потому что это было приятно, в конце концов это вошло у ней в привычку.
Она дошла до пропасти при поддержке своего мужа и примирилась с этим с легкостью и удовольствием, которое совершенно исключало возможность спасения.
Надо сказать правду, вокруг нее не было человека, который взял бы на себя эту неблагодарную задачу, если не считать жены священника, которая была на редкость посредственной и вместе с тем прямодушной женщиной, – а соединение этих двух качеств положительно вредно, когда приходится иметь дело с пассивной утонченностью и безразличием. Более того, совершенно невозможно воздействовать на человека, который относится к вам свысока, а леди Эвелине было свойственно дешевое высокомерие женщины благородного происхождения, но не умной по отношению к другой женщине, родом из каких-то там пригородов, не умевшей к тому же как следует носить своих платьев.
Муж ее пил открыто, она – тайно, ссылаясь всегда на свое здоровье.
Сомарец неофициально оставил армию, тем более что полк как раз вернулся из Индии, и командир полка послал за его братом как за главой семьи.
Сэр Чарльз после долгой беседы с ним в клубе направился прямо на квартиру своего брата Уинфорда.
Его требовательному вкусу претила дешевая гостиница на Паддингтонской террасе, разбросанные по всей комнате кучки детского платья, его возмущала красивая, глупая и неряшливая невестка и в особенности его собственный брат, который трясущимися руками нацеживал себе коньяк с содовой.
Сэр Чарльз был типом людей, специально созданных для того, чтобы быть помещиком в живописном имении. Эту роль он играл в совершенстве. Он знал по имени своих арендаторов и всех их детей. Он содержал в полном порядке постройки и дома своего поместья, охотился с прекрасной сворой и постреливал в пределах своих владений. Он женился довольно поздно, но весьма подходящим образом. Жена его была воспитана, недурна, имела приданое. На судейской скамье он был столпом закона и не боялся никого. Но, имея дело со своим братом, который был пьяницей, он был бесконечно слаб и беспомощен.
– Ну, посмотри, – начал он, стараясь быть мягким, – разве это дело жить так, как ты живешь? Скажи, пожалуйста, что означает сообщение полковника Ланкастера о твоей отставке? Ведь ты еще молодой человек!
– Я пью, мой друг, – прервал его кротко капитан Сомарец. – И, к сожалению, Эвелина также.
Леди Эвелина слегка покраснела. Она низко пала, но чувство стыда еще тлело в ней.
– У меня нервы в ужасном состоянии, – быстро заговорила она, – и жара в Индии, как вы знаете…
– И муки жажды, – закончил ее муж, грубо смеясь.
Чарльз Сомарец был оскорблен до боли. Его ум не допускал возможности таких вещей, во всяком случае в их семье. Это неприлично, неестественно, противоречит нормальному порядку вещей. Эти люди не просто имеют склонность выпить (лекарства были предпочтительнее и более отвечали бы их общественному положению), они настоящие пьяницы, как эти матросы, которых встречаешь на улице.
Он с силой стиснул свои тонкие смуглые руки и попытался снова поговорить с ними.
– Уинфорд, знаешь, надо бросить все это. Надо считаться с детьми. Ваш образ жизни совершенно не подходит для воспитания детей. Затем ваше положение, имя, репутация, – ради Бога, дорогой мой, необходимо остановиться.
Он поднялся и стал ходить взад и вперед по небольшой комнате с ее дешевенькой блестящей обстановкой, с которой не убиралась пыль, и с плохонькими цветными картинками на пестрых стенах.
Чувство раздражения и печали росло в нем по мере того, как он оглядывался вокруг.
Уинфорд исподтишка наблюдал за ним. Он не был пьян, но уже выпил и терпеливо забавлялся всем происходящим. После целого часа труда и бесполезных разговоров Чарльз ушел. Он направился к старому лорду Скарну, отцу Эвелины. Тот уныло сидел один в большой гостиной. Он с усмешкой слушал скорбные и пылкие речи Чарльза.
– Вы полагаете, что можете что-нибудь поделать? Вы хотите моей помощи? Милый Чарльз, вы добиваетесь невозможного. Сильного человека, как бы дурен он ни был, можно образумить и уговорить, слабый же грешник, который находит удовольствие в своих пороках, глух ко всем призывам, пусть самым красноречивым. Тюрьмы переполнены людьми, которые провинились раз, – неизменное доказательство бесполезности примеров и убеждений в тех случаях, когда слабость и порок действуют заодно. Слабость располагает иногда силой более страшной, чем любая грубая сила, – вот почему она так непобедима.
Он подвинулся вперед в своем кресле, и глаза его заблестели под нависшими густыми бровями.
– Я виделся с Эвелиной два года тому назад в Симле, – сказал он. – Я поехал туда, потому что до меня дошли слухи обо всем этом. Я думаю, что с ней одной я справился бы, но вместе с Уинфордом они легко насмеялись над моей силой. Я говорю вам, Чарльз, две слабые, но упрямые натуры совместно обладают дьявольской силой. Нет силы в такой мере несокрушимой, как упрямая слабость. Я поставил крест над ними обоими.
– Но ведь вы не можете оставить их в таком положении? – пробормотал Чарльз.
– Я пробыл в Симле шесть месяцев, – произнес тот мягко, – и Эвелина – мое единственное дитя.
Чарльз в унынии направился домой. На пороге он встретил свою жену. Он вошел за ней, поднялся в ее будуар и начал рассказывать о своих двух визитах.
– Ужасно, унизительно! – восклицала она от времени до времени, когда он с точностью описал ей гостиницу и состояние брата и невестки. – Бесстыдство! – сказала она с раздражением.
Ее яркое лицо покрылось густым румянцем. Она была очень крупной женщиной с приятной, но полной фигурой. Ее светлые волосы и голубые глаза придавали ей молодой вид, но моложавость скрадывалась резким выражением рта. Люди обыкновенно описывали ее как «веселую, добродушную женщину», но такие отзывы основывались главным образом на ее фигуре и красках. Существует обычная ошибка приписывать хороший характер людям крупного сложения – ошибка, исходящая, надо думать, из того предположения, что телесные размеры соответствуют душевным качествам. По отношению к леди Сомарец эта теория была безнадежно ложной. Она была велика телесно, но низка нравственно, и, так как отношение к жизни определяется, к несчастью, характером, а не легкими и горлом, она склонна была гораздо чаще проклинать, чем благословлять.
– Необходимо что-нибудь сделать для них, – печально вымолвил Чарльз, теребя усы и с грустью в глазах. – Необходимо сделать что-нибудь, Гетти.
– Ты говоришь, там есть дети? – спросила она резко.
– Двое: мальчик и девочка – славные детки, я думаю.
– Мы можем еще иметь собственных детей, Чарльз, – ответила ему жена холодно.
Он сконфуженно пробормотал что-то вроде извинения.
Несмотря на первую неудачу, месяц спустя он снова повторил брату свое предложение насчет детей, но и на этот раз встретил отказ.
Уинфорд не хотел расставаться с детьми. Они были как раз достаточно взрослыми, чтобы забавлять его, а в те редкие моменты, когда он бывал трезв, он нуждался в том, чтобы забавляться. Его брату оставалось только одно – он погасил долги и прекратил непрерывное выкачивание мелких сумм, обеспечив Уинфорда небольшим еженедельным пособием.
После этого он постарался забыть об Уинфорде. Почти с облегченным сердцем узнал он, что тот опустился до Шеперд-Буша, а потом поселился на какой-то грязной задней уличке. Ему казалось, что это уже последняя ступень. Может быть, там он закончит жизнь, и тогда можно будет взять несчастных детей и дать им надлежащее воспитание. Но Уинфорд не умирал. Он продолжал жить, соединяя два дня жизни, на которые хватало получаемого пособия, с пятью днями тягостного прозябания, в продолжение которых он с трудом добывал выпивку и выслушивал пьяные жалобы своей жены.
