Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
Хорошо было под колпаком камина. Снаружи шел дождь. Пока отец рассказывал, сыновья вырезали причудливые фигурки из кусков каштанового дерева, слуги плели корзины из тростника, женщины пряли или шили. Когда рассказчик уставал, пили вино, подогретое с корицей, ели мушмулу, орехи или жареный сыр. Покой этих вечеров был столь глубок, что казалось, я могу дотронуться до него рукой. Дениза иногда переставала вращать свою прялку, чтобы обменяться с мужем серьезным, понимающим взглядом. Их взаимопонимание казалось безупречным, и вся атмосфера в доме, естественно, несла на себе его отпечаток.
В начале марта подул восточный ветер и прогнал дождь. Первое солнце стало для меня благотворным. Мое дитя шевелилось во мне с возросшей силой. Я чувствовала его движение под моими ладонями, когда прикладывала их к лону. И тогда какое-то новое ликованье толчками возносило меня ввысь.
В то же время я убеждалась, что изменилась сама. В долгие зимние месяцы, в уединении, где мои мысли всегда вращались вокруг одних и тех же предметов, моя душа созрела, как плод. Твое отсутствие, наша разлука, мое будущее материнство и моя новая ответственность перепахали мое сердце без остатка. Во мне обитала теперь твердость — менее непреклонная, но более глубокая, чем прежняя самоуверенность. Я чувствовала, что способна противостоять испытаниям, которые вряд ли удастся миновать.
Из всех препятствий, которые мне придется преодолеть с моим новорожденным бременем, самым устрашающим оставался Фюльбер. Я знала его злопамятность и боялась его. Не из-за себя самой, но из-за того, кого должна была произвести на свет. Мне придется однажды привести дитя к нему. И что тогда произойдет?
Без конца ворочаясь в постели, я воображала сцену, из которой, я знала, я выйду победительницей. Дядя будет метать громы и молнии, но я больше не боюсь его криков. Великий внутренний покой воцарился в моем сердце с тех пор, как я открыла, сколь немногое на самом деле важно. Муки могли прийти ко мне только от тебя: весь мир вокруг не обладал больше властью причинять мне страдание. От тебя же я ждала всего, что угодно. Все приводило меня к тебе.
В противоположность тому, чего я страшилась во время твоего отъезда, вовсе не непереносимую боль ощущала я теперь. Нет. В конце концов я привыкла ждать. Как земля в зимнюю стужу, я была слишком занята тем, чтобы взрастить в своем чреве данное тобой семя, и не тратила силы в напрасных слезах. Время встречи с тобой еще не пришло. Так что я жила как бы вполсилы. Мои горести, как и радости, оставались приглушенными. Сама собой, подражая времени года, моя природа впала в состояние зимней спячки, чтобы собрать воедино все лучшее, что в ней было. Какая-то мудрость предков успокаивала волнение моих чувств. Видишь ли, с тех пор, как я полюбила тебя, именно там я впервые не жила ни в экстазе, ни в бунте. Я инстинктивно организовала свое существование вокруг ребенка, которого должна была выносить до назначенного срока, вокруг воспоминаний о нас и глубоко затаенной надежды вновь обрести тебя как можно скорее после своего разрешения.
Однако я не изменилась до такой степени, чтобы не интересоваться, что сталось с тобой. Вместе с весенней листвой возрождалась и моя жажда участвовать в твоей жизни. Я принимала необходимость ожидания, но хотела быть в курсе твоих дел и поступков. Что ты делал? Кого ты видел? Чем были заняты твои мысли? В такой дали от Парижа мне было довольно трудно следить за порядком твоей жизни. Из этой невозможности рождалась тревога.
Именно тогда в Палле появился монах, принесший известие от тебя.
Стояла середина марта. Воздух становился теплее, солнце жарче, ветерок невинней. Зеленые побеги усеяли ветви фруктового сада. Начинали свистеть дрозды. Первоцветы и фиалки расцветали меж гниющих прошлогодних листьев, и коты раздирали ночь своими любовными криками.
Мое бремя становилось тяжелым. Я как раз прохаживалась медленными шагами вокруг колодца, подставляя золотым лучам бледное после зимнего заточения лицо и обветренные руки, когда монашеская ряса показалась в проеме ворот. Собаки с лаем устремились к пришельцу. Проходивший мимо Луи отозвал их. Монах колебался:
«Мне сказали, здесь живет дама по имени Элоиза…»
Это был бенедектинец из Сен-Дени, возвращавшийся пешком в Нант. Ты доверил ему письмо для меня. Я схватила его, как сокровище, и ушла читать наверх в свою комнату. Тем временем муж Денизы велел подать посланцу ржаной каши и вареной капусты без масла, ибо был великий пост.
Ты писал, как тягостно тебе было время вдали от меня. Ты говорил о своих бессонных ночах и мучивших тебя картинах. Ты упоминал также о своих обязанностях, своих трудах, о неизменном успехе своего преподавания. Ты намекал также, но как-то загадочно, на угрызения совести, точившие тебя из-за моего дяди. Ты описывал сочувствие, которое вызывала в тебе сила его боли, и считал невыносимым стыд, который пригибал его своим ярмом. «Он чудовищно постарел со времени нашего бегства, — писал ты. — Всякий раз, как встречаю его, повторяю себе: вот человек, который терпит муку по нашей вине». В заключение ты уверял меня в своей верности и обещал в не слишком отдаленном времени счастливый исход наших злоключений.
Помню, по прочтении твоего послания я осталась не вполне удовлетворенной. Что ты в самом деле подразумевал под «счастливым исходом»? Я знала, с какой легкостью тебе удавалось ослеплять самого себя, если речь шла об осуществлении твоего желания. Если в мире абстрактных идей твоя изощренность и проницательность не имели себе равных, то, напротив, ты с таким простодушием не догадывался о простых человеческих побуждениях себе подобных и тебе до такой степени недоставало практического ума, что я считала тебя беззащитным перед реальностью, как малое дитя.
Что готовил ты в Париже?
После ухода монаха я перечитала твое письмо десятки раз, но мне так и не удалось разгадать смысл твоих намеков.
Между тем мой срок близился. Я стала круглой, как сторожевая башня, у меня болела поясница и к вечеру отекали ноги.
В Вербное воскресенье родовые схватки застали меня по возвращении с мессы.
Я не люблю вспоминать о часах, что последовали за этим. Было много суеты в моей комнате, куда вслед за Денизой и матроной, за которой тотчас послали, явилось множество соседок. Из страха, чтобы злой дух не пришел завладеть разумом ребеночка, окно держали плотно закрытым. Для заклятия судьбы возле моего ложа жгли какой-то порошок, составленный повитухой из целебных трав, полынного корня и сухих цветов травы святого Иоанна. По местному обычаю я сжимала в правой руке стебель базилика и ласточкино перо, чтобы разрешение было быстрым.
