Екатерина Мурашова - Наваждение
– А где Семен? Он тоже здесь?
– Семен живет в Германии, занимается своим магнетизмом и еще гомеопатией, – ответила Дуня.
– Как это здорово… – рассеянно повторила Софи, не совсем зная, что говорить дальше. Когда не видишь человека много лет, всегда трудно сообразить, как построить начало разговора. Вроде бы и о многом нужно спросить, а вроде – и не о чем.
Дуня спокойно ждала, улыбаясь и с явным удовольствием рассматривая Софи.
Оля и подошедшая Матрена оглядывали бывших подруг с какой-то странной, не укрывшейся от внимания Софи настороженностью. Впрочем, она сразу же приписала ее Олиному письму и содержащейся в нем тревожной загадке.
– Я сейчас расскажу тебе, – вмешалась в ситуацию Оля. – А потом ты с Дуней вволю потолкуешь…
– Да, конечно, – тут же согласилась Дуня. – Оля уже рассказала мне. Это какая-то странная и тревожная вещь… Впрочем, – Дуня сдержанно улыбнулась. – Как я помню тебя, Софи, вокруг тебя всегда так…
– Да, я, разумеется, совершенно не изменилась, – кивнула Софи, неожиданно услышала в своем голосе что-то вроде вызова и несказанно тому удивилась. Откуда? С чего?
Оля была краткой, да на долгий рассказ у нее и информации не имелось.
– Чушь какая-то! – пожала плечами Софи, выслушав все до конца. – Кто-то хочет отравить меня пирожными? Но это же смешно! К чему такие сложности? И ненадежно к тому же… Если надо убить (кому и зачем?), то почему бы просто не нанять человека и не пристукнуть меня в глухом переулке? Все знают, что я езжу одна и повсюду… Наверное, Игнат просто что-то перепутал с усталости. Или ему показалось… Как хочешь, Оля, но я в такую ерунду просто не верю…
– Твоя воля, – сухо заметила Камышева. – Но обещай мне, во всяком случае, покудова сладкого из коробок не есть…
– Хорошо, хорошо, для твоего спокойствия не буду, – усмехнулась Софи. – Да я и не особенно все это люблю. Скорее – пироги, рогалики с помадкой. А из конфет – только если грильяж…
С Дуней устроились в уголку. Мимо ходили какие-то люди, спорили на ходу о чем-то социал-демократическом, курили, пили чай и, кажется, неплохо проводили время.
– На нынешнем этапе борьбы революционер обязан…
– Машинное производство душит кустаря, происходит его маргинализация, а, следовательно, отход к пролетариату…
– Декаданс – это просто отрыжка умирающего больного. В ней по происхождению не может быть ничего красивого…
– Приветствовать развитие капитализма в России, как слепую экономическую необходимость, это значит…
– Желание страдания и жертвы…
– С чистенькими ручками революции делать нельзя…
– Кругом так много насущного дела и мало работников. А вы все гоняетесь за миражами…
– Безвременье и последовавшее за ним глубокое одичание…
– В результате обезземеливания крестьян выступил на сцену новый, глубоко революционный класс…
Иногда, когда разгорался спор, голоса возвышались, как прибой, и снова опадали. Кто-то непрерывно перелистывал разложенные повсюду книги и брошюры, ища нужную цитату или подтверждения своим словам. Казалось, что в комнате, как в березовой роще, слабо шумел теплый ветер.
– Ты нынче занимаешься ли своей математикой?
– Понемногу… меньше, чем хотелось бы, наверное…
– Живешь, значит, в Англии? А сюда, к нам, – надолго ли?
– Не знаю еще.
– Матушка твоя, Мария Спиридоновна… Мне так жаль…
– Я знаю, она умерла. И домик наш на Петровской стороне снесли. Я ездила туда, там теперь доходный дом построили.
– Я… я все-таки рада тому случаю с этими дурацкими конфетами, что мы с тобою повидались… Но отчего ты раньше ко мне не зашла? Оля с Матреной знают мой адрес…
– Да я-то ведь не знала, захочешь ли ты меня видеть, говорить?
– Да что такое! – возмущенно воскликнула Софи. – Я не захочу говорить с тобою?! Как это может стать? Да я бы только прослышала, что Дуня Водовозова приехала…
– Я больше не Водовозова, – тихо сказала Дуня.
– Да, да, конечно, – кивнула Софи. – Ты замужем, у тебя дочка, ты говорила. Кто он? Англичанин? Как тебя теперь называть: миссис…?
– Я – Сазонова. Евдокия Сазонофф, если на английский манер.
– Что? – Софи, не очень понимая, что делает, поднялась со стула.
Дуня смотрела на нее.
Прибой голосов в комнате опал в последний раз и исчез, словно уши внезапно заложили ватой.
С юга дул теплый, сухой ветер. Голые ветки деревьев, кустов, все было мокро, черно, сияло под солнцем. Прачка развешивала на веревках сверкающее белизною белье. Оно сразу же схватывалось ледяной коркой, твердело, а после – таяло. Воробьи чирикали отчаянно, как будто бы не декабрь – весна.
Письмо лежало на подносе, на зимней веранде, и было адресовано Софи.
Софья Павловна находилась в городе, Петр Николаевич уехал по делам управы, а на обратном пути собирался дня два погостить в имении у старинного, еще университетского приятеля.
Милочка молча тянула Соню за рукав, привела на веранду, указала пальцем на письмо. Джонни тащился следом, глядел непонимающе.
– Что же тут? – спросила Соня, взяла розоватый прямоугольник, осмотрела со всех сторон. – Адресовано Софье Павловне…
– Почерк… – таинственно прошептала Милочка.
– Что – почерк? – не поняла Соня.
– Это почерк тети Ирен, той самой, которая пропала! Я его наверняка знаю, потому что она мне упражнения в тетрадь писала. Она же учительница…
– Вот что… но как? Что ж теперь? – взволновалась Соня. – Что ж нам делать? И папы твоего нет…
– Я думаю, надо вскрыть и прочесть, – сказала Милочка. – Вдруг ей срочно помощь нужна. Тогда мы туда поедем.
– А что ж мы сможем? – с сомнением, как равную, спросила Милочку Соня.
– Ну, придумаем что-нибудь… – Милочка неопределенно помахала ладошкой. – Мы же еще и не знаем, что там. Может быть, она просто о себе сообщает…
– Ну ладно, пожалуй, ты и права, – подумав еще, сказала Соня. – Греха тут не будет. Вдруг и вправду в письме что-нибудь срочное…
Соня осторожно вскрыла письмо. Джонни выглянул из-под ее локтя, заглянул в листок.
– Читай вслух, – потребовала Милочка.
«Софи, дорогая!
Со мною все в порядке, как быть может. Пишу, впрочем, не затем, а чтобы предупредить тебя. Не знаю, не знаю, но чувствую, – ты ведаешь, как у меня все неопределенно устроено. Проклятое устройство мое – и знать наверное не дает и покою тоже. Что-то тебе грозит, сестра, а что – разобрать не могу. Остерегайся тех, кого собаки не любят, и сладкого не ешь – вот все, что могу сказать… Верь мне, если еще с тобою что случится – я этого не переживу.
