Эпоха невинности. Итан Фром - Эдит Уортон
– Не за что благодарить меня, дорогая Аделина, совершенно не за что. В Нью-Йорке такого рода вещи не должны происходить и не будут происходить, пока я в силах этому воспрепятствовать, – с мягкой любезностью самодержца произнес он, провожая свою родню к дверям.
Два часа спустя все уже знали, что шикарную четырехместную рессорную коляску, в которой миссис Вандерлиден совершала прогулки в любой сезон и невзирая на погоду, видели возле двери Минготов, куда был доставлен и четырехугольный конверт, а вечером в Опере мистером Силлертоном Джексоном было объявлено, что в конверте находилось посланное приглашение графине Оленска на обед, который на следующей неделе устраивают Вандерлидены в честь приезда их родственника герцога Сент-Острея.
У некоторых молодых членов клуба это известие вызвало улыбку. Они искоса поглядывали на Лефертса, который как ни в чем не бывало восседал в первом ряду ложи и, когда сопрано запнулась, заметил, потянув себя за ус:
– Нет, «Сомнамбула» [23] по зубам одной только Патти.
Глава 8
Общее мнение Нью-Йорка решило, что графиня Оленска «подурнела».
Ньюленду Арчеру она впервые явилась в его отроческие годы, явилась необыкновенно, ослепительно хорошенькой девочкой лет девяти-десяти. Про таких красоток говорят: «С нее бы картины писать». Родители ее были заядлыми бродягами и жили на континенте, нигде подолгу не задерживаясь. После скитаний с ними в годы детства она потеряла обоих родителей и была взята на воспитание теткой – Медорой Мэнсон, также склонной к постоянной перемене мест, но вернувшейся в Нью-Йорк с желанием «осесть».
Бедную Медору, чьи браки раз за разом оканчивались смертью мужа, постоянно обуревало желание «осесть»: потеряв очередного мужа, она возвращалась в Нью-Йорк (селясь в дома все более дешевые) и привозила с собой либо нового мужа, либо нового приемного ребенка, но по прошествии нескольких месяцев она расставалась с новым мужем или ссорилась с воспитанником и, продав себе в убыток дом, пускалась в новые странствия. Так как мать ее была урожденной Рашворт, а последний несчастный брак связал ее с одним из этих полоумных Чиверсов, Нью-Йорк прощал ей ее эксцентричность, относясь к ней снисходительно, однако, когда она вернулась, привезя с собой маленькую сироту-племянницу, чьи родители, несмотря на их прискорбную страсть к бродяжничеству, пользовались некоторой известностью, люди пожалели хорошенького ребенка, попавшего в руки такой воспитательницы.
Все были расположены к маленькой Эллен Мингот и добры к ней, хотя смугло-румяные щеки девочки и буйные завитки волос заставляли подозревать в ней некую скрытую веселость, неуместную в ребенке, которому полагалось бы еще оставаться в трауре по покойным родителям. Одной из особенностей беспутной Медоры было ее пренебрежение неизменимыми американскими правилами траура, и когда она по приезде сошла с корабельного трапа, семью шокировало то, что креповая ткань, в которую она закуталась в ознаменование траура по брату, была на семь дюймов короче, чем у ее золовки, в то время как малютка Эллен была наряжена в малиновое шерстяное платье с янтарными бусами поверх! Словно ее в цыганском таборе одевали!
Однако Нью-Йорк так долго смирялся, терпя причуды Медоры, что лишь немногие старые дамы покачивали головой при виде кричаще-пестрой одежды ребенка, все другие родственники подпадали под обаяние ее яркого лица и яркого жизнерадостного характера. Она была бесстрашной и раскованной, не стесняясь, задавала трудные вопросы, рассуждала не по летам умно и владела заморскими искусствами – например, умела танцевать испанский танец с шалью и петь под гитару неаполитанские песни. Руководимая теткой, в действительности звавшейся миссис Торли-Чиверс, но после получения католического титула вновь взявшей себе фамилию первого мужа и ставшей маркизой Мэнсон (потому что в Италии могла бы переделать фамилию в Манзони), девочка получила довольно приличное, но бессистемное образование, включавшее в себя и уроки «рисования с натуры», о которых в былые времена не смели и мечтать, и опыт игры на фортепьяно в составе квинтетов с профессиональными музыкантами.
Разумеется, ни к чему хорошему привести все это не могло, и когда через несколько лет бедняга Чиверс наконец скончался в сумасшедшем доме, его вдова (кутаясь в старинный наряд из какой-то причудливой ткани) в который раз поставила все на карту и отбыла вместе с Эллен, к тому времени превратившейся в высокую девушку, худую и глазастую. Какое-то время о них не было никаких известий, потом разнесся слух о браке Эллен с невероятно богатым и знаменитым польским аристократом, с которым она познакомилась на балу в Тюильрийском дворце и который, как говорили, владел роскошными резиденциями в Париже, Ницце, яхтой в Каусе и огромными охотничьими угодьями в Трансильвании.
Она исчезла, как бы скрылась в сернистом облаке на пике своего апофеоза, а когда через несколько лет Медора вновь вернулась в Нью-Йорк, подавленная, обнищавшая, в трауре по третьему мужу, и занялась поисками дома еще поменьше, все только и дивились, почему богатая племянница не может никак ей помочь. Затем долетела новость, что и у самой Эллен брак окончился полным фиаско и она возвращается домой, чтобы жить среди родни в покое и безвестности.
Все это вспомнилось Ньюленду Арчеру, когда неделей позже перед знаменательным обедом он наблюдал, как входит в гостиную Вандерлиденов графиня Оленска. Момент был исполнен торжественности, и он с некоторым беспокойством думал, как она это выдержит. Она явилась довольно поздно, на ходу рукою без перчатки застегивая браслет, но признаков торопливости или смущения при виде сливок нью-йоркского общества, так внезапно, с такой удивительной и даже специальной поспешностью призванных в эту гостиную, он в ней не заметил.
Находясь уже в центре гостиной, она огляделась, улыбаясь одними глазами, и он тут же мысленно отверг дружно вынесенный ей вердикт, утверждавший, что она «подурнела». Спору нет, лучезарная красота, которой она была отмечена в пору ранней юности, теперь померкла. Румянец сошел с ее щек, она похудела, стала тоньше и выглядела более усталой и немного старше своего возраста, колебавшегося, по-видимому, вокруг тридцати. Но некая тайная сила в ней по-прежнему присутствовала и ощущалась в гордой, уверенной осанке, в выражении глаз, ничуть не аффектированном, но говорящем о жизненном опыте и полном сознании своей власти. И в то же время держалась она проще, чем большинство присутствовавших дам, многие даже (как впоследствии рассказала ему Джейни) были даже разочарованы недостатком в ее внешности «стиля», а ведь «стиль» в Нью-Йорке ценится превыше всего остального. «Возможно, это потому, – размышлял Арчер, – что она утратила теперь детскую живость, присмирела, стала спокойнее, что чувствовалось в движениях, в речи, звуках негромкого голоса. От молодой женщины с такой историей
