Искусство любви - Галина Грушина
Его милочка явилась вовремя и, пока супруг здоровался с претором, сумела невзначай оказаться рядом с Назоном. Им было в радость хоть постоять невдалеке друг от друга. Она была нынче так прелестна, что поэт затрепетал. Делая вид, что нюхают розы , влюблённые склонились над кустом. Нежные словечки так и посыпались с языка юноши. Плутовка засмеялась, не поднимая глаз.
– Будь осторожен, – лукаво кивнула она в сторону мужа.
– Ты тоже, любовь моя. Не вздумай ласкаться при мне к супругу. Если мне что-то не понравится, я стану грозить тебе пальцем. Если же я сделаю что-нибудь не так, прикоснись к своему ушку, и я пойму. Ох, какие прелестные у тебя ушки!
– Не гляди на меня голодными глазами, – поёживаясь, смеялась она.
– Но я действительно изголодался по тебе. Если увидишь, что я тру щёку, так и знай, что я вспоминаю твои поцелуи. Если захочешь показать, что и ты ничего не забыла, верти на пальчике колечко. Ох, какие прелестные пальчики!
– Тише, непослушный мальчик! Муж глядит в нашу сторону.
Капитон, отойдя от претора, вертел головой в поисках жены.
– Чтобы при мне ни поцелуя ему! – пригрозил вслед юноша.
Засмеявшись, красавица порхнула прочь.
Увы, обед у Руфа оборачивался временами прямо пыткой для поэта. Сосед всё время отвлекал его пустой болтовнёй от созерцания милой крошки. Да и созерцание было полно горечи. Терция уселась на ложе подле супруга и была надёжно загорожена от Назона широкой спиной Капитона.. Муженёк её налегал на вино, временами по-свойски обнимая жену. Раздосадованный Назон, забыв о сдержанности, тоже не выпускал кубок из рук, так что речи его вскоре сделались развязными. Бедняжке Терции то и дело приходилось, выглядывая из-за плеча мужа, подносить пальчик к уху, но её избранник под действием вина потерял осторожность.
– Знаешь, где лучше всего знакомиться с женщинами? – громко спрашивал он соседа. – В цирке. Недавно я познакомился там с одной прелестной крошкой. Ножки малышки, когда она села на скамью, не достигали пола. Я подставил ей под ноги скамеечку, для чего приподнял подол и увидел её крошечные ступни… «Что мелет мой язык?» -ужасался он про себя , но остановиться не мог, хотя понимал, что гораздо разумнее было бы не болтать, а постараться подружиться с Капитоном, чтобы он пригласил его к себе в дом, облегчив встречи с возлюбленной.
Декламировать стихи на сей раз ему не пришлось: гостям очень понравился дрессировщик с учёными свиньями, и когда претор вспомнил про поэта, собравшиеся дружно воспротивились.
– Желающие слушать завывания поэтов пусть отправляются в сады Мецената, – изрёк Капиттон.
Назон кинул на него уничтожающий взгляд .
К концу обеда он был сильно пьян. Гости стали прощаться. Пока Капитон раскланивался со знакомыми, поэт приблизился к возлюбленной и заплетающимся языком принялся укорять её за то, что она изменяет ему с мужем.
– Ты допускаешь до себя этого чурбана, – возмущался он. – И сегодня с ним уляжешься?
– Тише, – умоляла она, испуганно косясь в сторону мужа.
– Не пускай его к себе в постель, слышишь? Раз уж нельзя мне, пусть и ему будет нельзя. Если же ты ослушаешься меня, знай, я тоже тебе изменю… – Далее язык юноши стал плести такую непоэтическую чушь, которую не следовало ни говорить ни слышать. Вспыхнув, Терция сердито потребовала:
– Замолчи! Больше ни звука. Видеть тебя не желаю!
Утром, сердитый и нахохлившийся, он лежал на кровати и и слушал, как в соседней комнате Сострат нарочито громко разговаривал с Пором.
– Наш-то опять бездельничает. Стишки сочиняет. Всё про девчонок, слушать стыдно. А по мне, если уж ни на что другое, кроме стихов, не годен, то воспевай богов и государя. Вон Вергилий – друг самому Цезарю, а ведь всего-то сын либертина.
И этот толкует о поэзии!
– Замолчи, чурбан! – не выдержав, крикнул поэт. – Что ты понимаешь в поэзии!
Дядька ответил из-за двери:
– А вот и понимаю. Ты сын благородного отца. Сочиняй про Энея.
– Это слишком! – вскочив и распахнув дверь, предстал перед слугами господин в одной короткой тунике. – Не хватало, чтобы ты указывал мне темы стихов. Чего тебе надо? Женщину себе я завёл, так оставь меня в покое. – И , полный негодования, он опять скрылся в спальне. Противный дядька прав: сочинять про Энея гораздо почётнее. Но не герои древности вдохновляют его, а прелестная, маленькая женщина, капризная, вздорная, переменчивая и, что хуже всего, чужая жена.
Сострата взяло за живое.
– Что мне надо, спрашиваешь? – возвысил он голос. – А то же, что и моему хозяину, а твоему отцу. Чтобы ты был, как все сыновья благородных родителей. Вот иду я давече мимо Павловой хоромины, а там народищу тьма, и в толпе соловьём разливается какой-то молокосос ничуть не лучше тебя. И все его слушают. Совсем юнец, и уже в суде выступает, кого-то защищает или обвиняет. Спрашивается, зачем ты столько лет учился, а хозяин на тебя деньги переводил? Чтоб стиши сочинять? Так для этого большой науки не надо…
Назон засунул голову под подушку, чтобы ничего не слышать. Возразить было нечего. Сострат говорил то же самое, что десятки раз твердил отец.
– И никакой женщины у него нет, всё врёт, – безжалостно продолжал разоблачать негодного питомца Сострат.
– А вот и есть, – вступился за господина Пор. – Я и служанку её знаю, и мужа…
– Он спутался с замужней? – охнул Сострат. – Ой, беда! Ой, блудодей! Разве он не знает нового закона? А как поймают да охолостят? Нет, всё отпишу господину.
– Пиши! – снова выскочил из спальни Назон. – Губи меня.
– И твои стишки приложу, – ядовито пообещал дядька.
– Письмо отвезёшь сам. Я тебя прогоняю. Вон, в Сульмон! – Не на шутку уязвлённый, вышел из себя Назон.
Если бы не внезапное появление гостей, запросто ввалившихся в незапертую дверь, ссора зашла бы далеко. При виде посторонних слуги исчезли, причём дядька¸ уходя, хлопнул дверью. Пришёл Тутикан с двумя неизвестными Назону молодыми людьми.
– Извини, что потревожили, – сказал приятель. – Это Бальб и Туск. Они хотят получить список твоих стихов про Коринну.
Бальб и Туск сказали, что таких прелестных элегий никто в Городе не сочиняет , и , если можно, они бы полученные тексты отдали переписчикам, чтобы снабдить копиями всех желающих.
– А что, много желающих? – осведомился польщённый поэт.
– Вся молодёжь, – заверили его.
Подумав, Назон попросил дать ему время привести в порядок небрежные строки.
При всей своей лени и беспечности поэт вынужден был засесть за работу, и, как он выразился, побрить и постричь свои стихи перед тем, как их вывести в люди. Работа увлекла его настолько, что он забыл на время о размолвке с возлюбленной. Сделав список элегий, он передал его Тутикану. Пускай теперь читают. Поэтической славы он жаждал так же сильно, как и любви.
В те дни ему особенно легко сочинялось. Стихи рождались непринуждённо и свободно, как
