Патриция Райан - Сокол и огонь
Это был шок. Стыд пригвоздил его к полу, язык присох к небу. Мартина недоуменно свела брови. Ее взгляд сначала скользнул по Зельме, по ее лицу, затем по рукам под полой туники Торна… Глаза Мартины расширились, она попятилась.
В своем невзрачном сером платье, с руками, сцепленными на груди, она в этот момент была похожа на какую-нибудь святую, случайно застукавшую двух грешников за непотребным занятием и терявшуюся в догадках, не зная, что же ей предпринять. Она ведь воспитывалась в монастыре, вспомнил Торн, и, несмотря на свой ум и самообладание, вряд ли привыкла к грубым нравам этого мира, царящим за стенами обители. И если бы она сейчас, застыв в ужасе, залилась густым румянцем, а потом опрометью бросилась вон, он бы ничуть не удивился.
Но ничего подобного не случилось. Она лишь перевела взгляд с рук Зельмы на его лицо и посмотрела прямо ему в глаза. «Не в силах отвести взгляд от ее лица, он стоял и смотрел, в то время как кухарка, целиком поглощенная своим занятием, не обращала ни малейшего внимания на Мартину, продолжая творить с ним что-то невообразимое, бесстыдное и волшебно приятное. Ему было досадно, что Мартина видит это, и в то же время невероятно хорошо и радостно созерцать ее лицо в этот момент.
О чем она сейчас думает? Понимает ли, что все это время, пока умелые ручки дерзкой кухарки скользили по нему, перед его мысленным взором стояла она, Мартина? Догадывается ли, что это ее губы он так жадно целовал несколько минут назад? Что-то промелькнуло в ее глазах… какая-то чуть заметная искорка… искорка понимания, таинственной сопричастности…
Его сердце упало, он едва дышал. Лучше бы она ушла. Он не хочет, не может допустить этого; она не должна догадываться о том, что творится в его душе… Он закрыл глаза.
— С вами все в порядке? — спросила Зельма, прервавшись.
Торн посмотрел вверх. Лестничная площадка была пуста.
— Мне показалось, что вам плохо, — сказала Зельма.
Глубоко вздохнув, усилием воли он выбросил из головы мысли о Мартине.
— Ты просто волшебница. Пойдем со мной.
Его трясло от пробегающих по телу волн сладкой истомы. Он был на грани. Однако нельзя позволить ей опустошить его прямо здесь, на лестнице, словно желторотого юнца, довольствующегося тем, что ему снисходительно позволяет служанка. Надо затащить ее в птичник.
— Пошли в мой домик, радость моя.
Она покачала головой:
— Не думаю, что это стоит делать.
— Не бойся, я не сделаю тебе живот. Я умею предохраняться.
— Я бесплодна, так что дело не в этом.
Как она смеет отказывать ему? Ведь она так нужна ему сейчас. Он хочет испить чудотворный бальзам из ее сосуда… А может, она действительно боится, что он причинит ей боль? Она что-то там говорила о величине… о том, что он слишком большой…
— Я буду очень нежен с тобой, — прошептал он. — Ты даже не почувствуешь, как я войду…
— Да? В самом деле? Ну тогда… — она резко отпустила его, вытащила руки из его штанов, завязала пояс и одернула тунику. — Тогда это вообще не имеет смысла делать, не так ли?
— Что?!
— А то, что если бы мне хотелось просто поспать с раздвинутыми ногами, ничего при этом не чувствуя, то я лучше отдалась бы тому же сэру Гаю или еще кому-нибудь из этих норманнских сосунков. А настоящий саксонский мужчина должен уметь заставить женщину кричать в постели.
— Но Зельма!..
Она развернулась и пошла от него вниз по лестнице.
— Знаете, попытайтесь в другой раз, когда у вас будет не такое нежное настроение.
Он остался стоять на ступеньках, глядя ей вслед, с этими дурацкими кувшинами в руках. В паху нарастала пульсирующая боль. Голова раскалывалась. Обливаясь потом, он закрыл глаза и прислонился пылающим лбом к холодной сырой стене. Тяжкий выдался денек.
Внизу раздался шум — Питер и Гай возвращались обратно, но у Торна не было сил даже повернуться к ним. Громко разговаривая, они поднялись по ступенькам и, поравнявшись с ним, остановились. Несколько секунд они молча смотрели на него. Потом Питер участливо положил руку ему на плечо и тихо окликнул:
— Торн!
Покачнувшись, тот протянул вперед пустой кубок и сказал:
— Налей-ка до краев.
Мартина села в наполненную горячей водой деревянную лохань и блаженно закрыла глаза. Шумно вздохнув, она скользнула под воду, оставив над поверхностью лишь голову и колени.
Фильда присела рядышком на скамью, собрала рассыпавшиеся по полу золотистые волосы и принялась тщательно их расчесывать. Мартина задрожала от наслаждения. Возбуждающие, ритмичные прикосновения жесткой щетки вызвали череду смутных чувственных образов. «Интересно, что испытываешь, когда тебя гладит любовник?» — подумала она, и сразу же в мыслях возникла недавняя сценка — сэр Торн и эта чернобровая кухарка, тесно прижимающаяся к нему. Они делали нечто такое, о чем раньше Мартина только слышала, но никогда и не помышляла испробовать. И тут вдруг образ кухарки растворился и она представила себя на ее месте.
Ее пронзило неведомое пульсирующее чувство внизу живота. Она вдруг ощутила там странную гложущую пустоту. Эта пустота требовала, чтобы Торн вошел и заполнил ее. Никогда еще до этого она не испытывала такого страстного желания быть взятой и наполненной кем-то.
— Как чудесно пахнет вода, — сказала Фильда, вдыхая поднимающийся от лохани ароматный пар. — Вы бросили туда какие-то травы?
— Да, несколько капель розмаринового масла, — промурлыкала Мартина, зажмурясь и тая от удовольствия.
— Я обратила внимание на ваши склянки с маслами и порошки, когда распаковывала багаж. Кажется, их у вас столько, что можно открыть лавку на базарной площади.
Мартина подняла глаза. Ее скудно освещенная одной-единственной масляной лампой комната представляла собой всего-навсего отгороженную кожаным пологом нишу в толстых каменных стенах замка. Она была так мала, что в ней едва помещались маленький сундучок, скамья и узкая занавешенная кровать, на которой в эту минуту спал Локи. Лохань и кадка с водой занимали почти все оставшееся пространство.
Взяв из рук Фильды кусок лавандового мыла, Мартина стала намыливаться.
— Одни травы я собирала в монастырском саду, другие мне давали доктора, преподававшие в Парижском университете. Я частенько прокрадывалась в аудитории, чтобы послушать их лекции. Один знакомый доктор даже позволял мне помогать ему лечить больных.
— Посидите-ка смирно, моя дорогая. Позвольте мне вымыть ваши волосы.
Фильда вылила на голову Мартины кувшин горячей воды и принялась намыливать волосы.
— А теперь встаньте!
Мартина поспешно поднялась, и Фильда опрокинула на нее кувшин воды, смывая пену, а затем начала растирать ее куском чистого белого полотна. Мартина немного смутилась: никто никогда еще не делал с ней ничего подобного. Но смущение ушло, вытесненное новыми, неизведанными и приятными ощущениями от прикосновений прохладной ткани и чужих рук к ее коже.
