Евгения Марлитт - Прихоти любви
– Действительно, ваше высочество, старые стены выдали свои сокровища, – отвечал барон с видимым облегчением.
– Правда? – спросил герцог с недоверчивой улыбкой. – Что же это такое? Церковная утварь? Золото в монетах?
– Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахи замуровали в погребе, когда приблизился враг.
– Воск! – разочарованно воскликнула герцогиня.
– Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, настоящий чистый воск. Теперь…
– Видели вы его? – перебил герцог.
– Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.
– Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, окончилась? – равнодушно спросил герцог.
– Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд – подруги по пансиону, – ответил Нейгауз.
– Вот как! – еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно…
– Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! – воскликнула герцогиня.
– В таком случае, ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.
– Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?
– Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.
– Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада увидеть людей в своем одиночестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас закладывали.
Герцог обернулся.
– Сейчас? – спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.
– Сейчас, Адальберт, пожалуйста!
Она быстро поднялась, подошла к мужу и с мольбой взяла его за руку, ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просительным выражением.
Он снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.
– А возвращение по вечерней сырости? – пробормотал он.
– О, в этом чудном лесном воздухе… – упрашивала она. – Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!
Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы он приказал закладывать. Потом, пригласив Лотаря ехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнаты одеться для поездки.
Нейгауз печально посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и нежным, но таким гибким, элегантным созданием? Эта женщина с возвышенным характером и любовью ко всему прекрасному, с фанатическим рвением относившаяся к обязанностям своего положения, считавшая долгом материнскую заботу о стране, – эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, горевший в ее глазах, был лихорадочным блеском; вместо прежней очаровательной живости появилось нервное возбуждение, столь ясно выказывавшее ее болезнь.
А он? Занавеси только что закрылись за высокой фигурой, красивой, статной, олицетворением силы, – он был типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная сам почему, барон Лотарь вспомнил одну охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал в сопровождении одного лишь егеря великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его… Да, он был до крайности упрям, и потому…
Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.
– Позвольте мне также, барон, – начал этот изысканный господин с сединой на висках, – приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидя вас снова!
Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорившего. «Какая типично мошенническая физиономия», – думалось ему при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.
– Премного обязан, – холодно отвечал он, и глаза его перешли с маленького человека на яркие картины.
– Как вы находите ее высочество, господин барон? – Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в рассматривание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: – Зима пройдет тихо, потому что она умирает… А потом…
Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.
– Что потом? – спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. – Что потом?
В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не настаивая на получении ответа.
С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.
Экипаж помчался по прекрасно ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, все-таки казалась полной радости, жажды жизни, под приоткрытыми бледными губами блестели мелкие белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно смотрели в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.
«Конечно, умирает… – думал Лотарь. – А потом, потом?..»
Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в рассматривание живой изгороди леса, тянувшейся вдоль дороги.
Потом!.. Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну: у нее были крылья, и она долетела и до его дома.
Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…
Ее высочество начала весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя готов был зажать ей рот.
За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн; рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направляется в Совиный дом.
Экипажи внезапно остановились, Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них рядом с герцогским экипажем стояла коляска Нейгауза, Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.
Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, – это был его ребенок.
– Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, – сказала фрейлина и взяла лорнет. – Вот несчастное жалкое существо. Мне жаль бедную Берг.
Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»
Наконец, лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде его.
