Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы
Через три дня она уже известная фигура в городе. Женщины при виде ее обмениваются взглядами, уличные мальчишки кричат ей гуд-бай — что на их языке означает — эй, привет, — восклицание, с которым обращаются к прохожим. Взрослые мужчины раздевают ее своими взглядами.
Всякий вечер она околачивается в барах, принимая угощение от всех, кто пожелает ей поднести. Если никто не желает — ну что ж, она придумывает повод, чтобы подойти к кому-нибудь самой. Она выступает в роли самой настоящей дешевки — но вместе с тем совершенно неспособна войти с кем-нибудь в контакт.
Действительно, это и пугает и трогает, такое вот смешение излишней пылкости и ледяного холода. И как же должен тут поступить человек, если он ей земляк и коллега?..»
Люсьен Мари задумчиво подняла голову, увидела, что проехала свою остановку.
На щеках у нее выступил румянец, а в глазах зажегся далеко не нежный блеск.
Как это надо понимать? Сначала делает ей предложение, а потом присылает прочувствованное описание другой женщины…
Это причиняло боль. Очень сильную боль.
Она рассеянно поздоровалась с коллегами и продавцами, взяла из шкафчика белый халат, приступила к своему обычному делу. Работала она не за прилавком, а в лаборатории позади него. Там уже лежала стопка рецептов, ими нужно было заняться в первую очередь.
Она погрузилась в работу, поставила контрольные часы у смеси, которую требовалось разогреть.
Вот над этим должна была бы трудиться как раз ученица чародея, околдовывающая сейчас ее Давида. Почему бы им не поменяться местами?
Зазвонил звонок, и у нее появилась другая мысль, более приятная… А может быть, и Давид тоже может снизойти до провокации?..
Берешь, что под рукой: она — Этьена, он — ту девушку. Некрасиво, но по-человечески понятно.
Нет, пора им поговорить начистоту. Увидеть друг друга. Заглянуть поглубже друг другу в глаза, увидеть, что там.
Но ведь сейчас на дворе февраль. Серо. Холодно. И отчаянно далеко до отпуска.
Рядом, в кладовой, мадемуазель Марто затеяла ссору с провизором. Мадемуазель Марто находилась в опасном возрасте и любила экспериментировать с лекарственными гормонами. Приняв слишком большую дозу, кроткая обычно женщина становилась невероятно воинственной.
Опасный возраст, подумала Люсьен Мари. А какой возраст не опасен? Тридцать лет…
Один из молодых аптекарей нашел предлог и направился к Люсьен Мари: попросил объяснить какое-то неразборчиво написанное слово на рецепте. Она охотно помогла, но удивилась, что у него так мало фантазии. Какой неуклюжий, вот бедняга, подумала она, когда его рука коснулась ее. До нее не дошел зов его молящих, преданных глаз: он относился к тем, что для нее были скрыты шапкой-невидимкой.
Вот бы иметь болезнь, требующую пребывания на юге, хотя бы ненадолго, осенило Люсьен Мари. Она попробовала покашлять, но кашель вышел неубедительным, даже для нее самой.
Пришел ювелир и попросил отпустить ему царской водки, знаменитой смеси алхимиков, способной растворить золото.
Ученица чародея…
Эта смесь часто приводила к несчастью. Если стекло в бутылке было хрупкое, могло, например, отвалиться дно, и тогда лаборант получал ожоги. Может быть, не сильные ожоги… только чтобы… Люсьен Мари содрогнулась от своей собственной мысли и снова почтительно занялась опасной жидкостью; ювелир взял свою царскую водку и ушел.
Провизор и мадемуазель Марто вновь заспорили, на этот раз о содержимом бутыли, на которой не оказалось этикетки. Чтобы разрешить спор, мадемуазель Вион попросили сделать анализ.
Люсьен Мари сделала обычную реакцию на кальций, налила щавелевой кислоты и воды в колбу, закрепила колбу в штативе, а под нею поместила бунзеновскую горелку. И потом мечтательно стала глядеть на шипящее пламя. Жара. Солнце. И жимолость. Скоро она будет пылать по склонам испанских гор…
И всем этим будет наслаждаться Давид вместе с девушкой, заключившей договор с дьяволом.
Мадемуазель Марто вихрем влетела в комнату.
— Осторожно! — крикнула Люсьен Мари, и обе они одновременно схватились за штатив, покачнувшийся от толчка.
Колба лопнула, и брызги жидкости разлетелись по сторонам. Инстинктивно Люсьен Мари закрыла лицо одной рукой, в то же время с почти веселым удивлением подумав: как раз теперь — надо же, как бывает!
Мадемуазель Марто громко вскрикнула.
В следующую секунду Люсьен Мари с профессиональным хладнокровием держала облитые жидкостью руки своей коллеги под краном с текущей водой.
— Больно вам? Сильно жжет?
— Щиплет очень, — поморщилась мадемуазель Марто.
Но жгучая боль скоро прошла, так как кислота была разведенной и еще не успела нагреться.
— У вас кровь идет, — сказала Люсьен Мари, увидев, что вода сделалась красной.
Мадемуазель Марто вскрикнула вновь, — потому что в этот момент обе они увидели, что кровь идет у Люсьен Мари. В запястье ее левой руки глубоко засел осколок стекла, а она этого даже не почувствовала, но побледнела немного, когда вытащила осколок и кровь потекла сильнее.
Преданный молодой аптекарь выбежал на улицу, свистом подозвал такси и отвез ее к врачу.
— Зачем вы это сделали? Chagrin d'amour — comme oujours? «От горя в любви — быстрая смерть?» — спросил задерганный, циничный доктор. Только вынув еще один осколок, он согласился поверить, что глубокая резаная рана на левом запястье не означала покушения на самоубийство из-за любви.
Потом он зашил и перевязал рану.
— Могу я вернуться на работу? — спросила Люсьен Мари. От местного наркоза у нее слегка кружилась голова.
— Нет, разумеется, — сказал врач. — Нужно прийти через недельку и снять швы. А пока руке надо дать покой.
Свободна. Целую неделю свободна.
С изумлением в душе, и с рукой, которую она совсем не ощущала, Люсьен Мари вышла на улицу, в хмурый, серенький февральский день.
7. Морской грот
— Пригнись, скалы здесь острые, — посоветовал Давид. Он пытался удержать лодку посредине узкого отверстия в скале. Но внизу, под ними, неслись потоки и кипели водовороты, казалось, он гребет сломанными веслами. Один раз их совсем закрутило. Напрягая все силы, он вывел лодку из стремнины и только у выступа скалы добрался до спокойной воды.
— Фу, как тут ужасно, — прошептала Наэми в свинцово-серых сумерках грота. Она съежилась на дне лодки, прижалась к Давиду. Наэми тоже казалась свинцово-серой: объятый ужасом негр. Лица ее он не видел, только зубы и белки глаз.
Скалы истекали сыростью, блестели, как антрацит, — хотя, вероятно, были такого же красного цвета, как те, освещенные солнцем. Вход в грот выглядел отсюда как большое, лохматое А, где перекладинку составляла одна из наружных шхер. Ослепляюще светлое по сравнению с первобытной тьмой, с первобытным холодом здесь, в пещере.
