Лидия Джойс - Порочные намерения
— Проклятие, — отчетливо выговорила она.
А потом тьма охватила ее рассудок и утянула куда-то вниз.
Глава 7
Томас открыл глаза и увидел совсем рядом с собственным носом ножку опрокинутого стула красного дерева. Потребовалось мгновение, чтобы сложить вместе эту ножку, пульсирующую боль в голове и воспоминание о подсвечнике, взлетевшем в воздух.
Он попытался встать на ноги и сразу же пожалел об этом, потому что его окатило волной боли и головокружения. Он схватился за решетку камина и пошарил в кармане. Ключ исчез.
Мысленно проклиная стук в голове, он пошел к двери. Он так старался добраться до двери, что чуть не споткнулся о неподвижное тело Эсмеральды. На мгновение он смешался: неужели ее тоже ударили по голове? Но потом понял, что сочетание бренди и опиума подействовало на ее пустой желудок так же, как удар подсвечника на его голову.
Он не собирался оглушить ее до потери сознания. Он даже не собирался давать ей сильную дозу. Тем не менее он усмехнулся, представив себе, как оба они лежат без сознания на полу, и от этого новая волна боли пронзила его голову. Идеальная справедливость, но достигнута ли она в результате его бессознательного состояния или бессознательного состояния Эсмеральды, он не мог сказать.
С недовольным ворчанием Томас поднял на руках ее обмякшее тело, голова моталась из стороны в сторону, конечности бессильно болтались в воздухе. При виде этого беспомощного тела он ощутил укор совести, но сразу же с возмущением заглушил его. Он немного постоял, решая, что с ней делать. Потом направился в комнату своего камердинера — Уильяму она некоторое время не понадобится.
Ногой распахнув дверь, он положил Эсмеральду на кровать. Теперь, когда она лежала без сознания, ее лицо было совершенно гладким, и Томас понял, что она гораздо моложе, чем ему представлялось. Он думал, что ей… сколько? Двадцать восемь? Или даже тридцать, Горький цинизм ее слов и холодный, пресыщенный вид, который она напускала на себя, придавали ей такой вид, словно она по меньшей мере кое-что повидала в этой жизни. Но теперь, когда она лежала здесь и сознание не оживляло ее лица, он решил, что ей вряд ли больше двадцати.
По крайней мере она не ребенок, подумал он с дрожью отвращения к себе. Он не знал, что бы стал делать, будь ей шестнадцать лет. А так и могло случиться — она была под вуалью, и он узнал ее возраст только недавно.
— Кто вы, Эсмеральда? — прошептал он, и впервые ответ был очень важен для него.
Она проснется от боли, если проведет всю ночь, затянутая в корсет. Жесткая логика этой мысли пробралась в его раздумья. Часть его сознания напомнила ему о пульсирующей боли в голове и сочла, что она только этого и заслуживает. Как глупо, что мысль об этом неудобстве так сильно беспокоит его, в то время как он только и делал, что причинял ей неудобства с тех пор, как пригвоздил ее к стене в библиотеке. Но мысль эта тем не менее никуда не делась.
Он перевернул ее на бок и расстегнул платье на спине — точнее, расстегнул остатки застежки, потому что нижняя часть пуговиц так и осталась незастегнутой, — вытащил руки из рукавов, решительно не обращая внимания на теплую податливость ее тела.
Тело, которое скрывалось под шелком, было изящным, женственным и хрупким, и Томас скрипнул зубами, поняв, что обошелся с ней грубо и жестоко. Стараясь не обращать внимания на тонкость фарфоровой кожи, он снял с ее обмякшего тела нижние юбки. Но как он ни старался запретить себе думать об этом, в памяти оживали похотливые картины — как мягки были ее бедра под его губами и руками, с каким пылом она приняла его наполовину против своей воли, как ее ножны обхватили его…
Он решительно повернулся, чтобы снять с нее туфли, но даже ее узкие лодыжки, казалось, вознамерились помешать ему обрести равновесие. Сжав челюсти, он расстегнул две пряжки, на которые застегивался ее корсет, — такие корсеты давали возможность обходиться без помощи горничной. Когда он стягивал с нее корсет, он коснулся ее высокой, развитой груди и вспыхнул при воспоминании о том, что он сделал и что ему снова хотелось сделать.
Теплая, податливая плоть под его руками, когда он снова переворачивал ее лицом вверх, словно дразнила его. Эта женщина насмехалась над ним, увлекала куда-то. Эта женщина предложила ему себя, и не один, а множество раз. Она заслужила такого обращения. Она хотела этого.
Она лежала на кровати его камердинера, и вид у нее был развращенный и невинный.
Черт бы ее побрал!
Семнадцать лет он неумолимо держал себя в узде. Эта женщина, кажется, заставила его забыться до того, что он обманул сам себя, поверил, что находится в здравом уме, и сделал выбор, который на самом деле был совершенно ошибочным, потому что выбор этот он сделал по самой основной из всех причин. Мысленно он увидел лицо Гарри, выражающее потрясение, ярость, боль, и широкий рубец уже тянулся от губ к виску. Это совсем другое дело. Вот это была настоящая ошибка — Гарри должен понимать это, Бог должен понимать это, вселенная должна понимать…
Томас мужественно стянул со своей шеи галстук, шелк засвистел. Он привязал руки женщины к основанию кровати, и, когда он затягивал узлы, с железных завитушек осыпалось немного краски. Он сознавал глубокую иронию своих поступков — сначала он заботится о ее удобствах, а теперь старается лишить ее возможности двигаться, но он еще не покончил с ней и не был вполне уверен, что, если оставить ее на свободе, она его не убьет в его же постели. Он должен держать под контролем и себя, и ее. Как бы ни казался этот факт смехотворным.
Он взял в охапку ее одежду и вышел. Она была бледна словно призрак, когда лежала там, с руками, вытянутыми за головой. Золотой гребень все еще оставался в ее волосах на затылке, черная вуаль была откинута назад, и пряди светло-каштановых волос, освободившись из шпилек, обрамляли лицо. Темно-красная самодельная повязка на ее ладони привлекала его взгляд. Что могло увести такое молодое существо так далеко?
Последний взгляд обреченного брата. Нет. Это его демон, а не демон Эсмеральды.
Он накрыл ее одеялом, потом отвернулся, не получив никаких ответов, и закрыл дверь, встревоженный не только тем, что сделала эта странная женщина, непрошенно ворвавшаяся в его жизнь, но и ее личностью. Очевидно, она была более чем пешкой какого-то врага, более чем человеком, посланным, чтобы связать его волю.
Он бросил ее одежду за диван в гостиной. «Не имеет значения, какого она возраста или какой уязвимой она кажется», — сказал он себе, принимаясь за свой обед и быстро, механически проглатывая пищу. Она опасная женщина. Опасная для спокойствия его ума, опасная для его семьи и, возможно, опасная для его будущего.
