Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии
Как‑то раз на дежурстве Анна заметила, что дверь в спальню Ее Величества прикрыта неплотно и решила притворить. Но, подошедши, услыхала приглушенные голоса, прерываемые скрипом императорской кровати.
— Гри‑Гри… — голос Екатерины был хрипловат. — Гриш, ты такой сильный, такой сладкой, а почему ты грубый‑то такой, а, Гри‑Гри?..
Орлов промычал что‑то неразборчивое. Потом на некоторое время голоса стихли. Анна слышала лишь ритмичное дыхание, поскрипывание постели и стоны. Она зажмурилась, хотела было притворить дверь, и не смогла… Когда очнулась от морока, в спальне было тихо. Потом послышался голос Орлова:
— Грубый, говоришь?.. Ну, допрежь всего, в казармах политесу не учат. А па‑атом… — Он помолчал некоторое время. — Па‑атом, как тебе сказать, Катя… Ваше величество. Вот ты из‑под меня еле выползла, а я все себя в твоих чреслах чувствую… Когда в постели, ты — моя баба. Но ты — Императрица! А я? Всего‑то подданный… Захочешь, не захочешь, дашь не дашь… раб я твой! Да что об том говорить. Пожениться бы нам надоть, да не впервой сии пустые разговоры…
Но дело было не пустым. Все началось после коронации в Москве. Одно дело — спать с нелюбимой женой великого князя‑наследника или даже царя. И совсем иное — с самодержавной Императрицей!..
Это удивительное, наверное, чисто наше, русское свойство — почитанье не человека, а места, кое он занимает. Мы отождествляем человека с местом, независимо ни от способностей его, ни от ума, ни от характера. Этакое неизбывное духовное рабство. Как это его характеризовал Михайла Ломоносов в благодарственном слове государыне: «Российскому народу; остротою понятия, поворотливостию членов, телесною крепостию, склонностию к любопытству, а паче удобностию к послушанию перед прочими превосходному». Отсюда, — и всеобщее чинопочитание, и почти религиозное отношение к облеченным высшей властью. Это при глубокой‑то внутренней ненависти…
Любила ли Екатерина Григория?[36] Какое‑то время — возможно. Ее бешеный темперамент требовал силы и страсти в плотских утехах именно таких, какие мог дать ей именно Орлов. Но, как и все женщины, она нуждалась и в нежности и ласках, чуждых этому Геркулесу. Но и буйный характер, и бесшабашная удаль, и смелость Григория, все разбивалось об одно слово — Императрица! Ему принадлежало ее тело, всё: губы, шея, пышная грудь, чресла и лоно. Но и тогда, когда они оба стонали в пароксизме страсти, он все время помнил, что она Императрица… И от того ярость поднималась в нем темной волною. Он нарочно делал ей больно, заставлял уже не стонать, а кричать… Он ведь даже… бивал ее порой, утешаясь тем, что она ревела перед ним как обычная баба от страха боли. Но и тогда она оставалась Императрицей!..
Наверное, потому он и был груб с нею, драл фрейлин, не смевших ни в чем отказать фавориту, и не больно‑то заботился о том, чтобы скрывать свои похождения. Понимала ли это Екатерина? Скорее всего — да. Она была умной женщиной.
Но, капля и камень точит. В конце концов, грубость фаворита и постоянное осторожное очернительство братьев‑геркулесов Никитой Ивановичем Паниным сделали свое дело. Государыня почувствовала, что Орловы ее утомили. Некоторое время она сдерживала себя, то ли из страха, то ли из благодарности. Но, как известно, последнее чувство всегда особливо обременительно, и ранее других не выдерживает испытания временем.
Все‑таки в этой связи было больше политической необходимости. Взойдя на престол, Екатерина не заблуждалась в отношении к ней окружающих. Все, за малым исключением, видели в ней только потенциальную возможность реализации своих желаний, не имеющих ничего общего с любовью. По‑видимому, она восприняла это, как неизбежность. А холопская готовность придворных потакать каждому ее хотенью и полная безнаказанность со временем развратили ее, как это сделали бы с любой другой женщиной.
Корона возносит человека лишь в глазах окружающих, но не делает его ни умнее, ни праведнее. Каждый властитель зависит от своих чувств и страстей так же, как и последний его подданный. Разница лишь в том, что неприглядная сторона его грешной натуры, скрываемая всяким человеком, оказывается более на виду. Говорят — власть заменяет все: родство, любовь, дружбу. Екатерина, созданная, как и большинство женщин, прежде всего для любви, оказалась перед необходимостью выбора: либо укрепление самодержавной власти, либо все то, что у специалистов называется межличностными отношениями. И в этой бескомпромиссной игре любовь проиграла. Что же оставалось делать женщине? Натура не могла смириться с ампутацией части, составляющей саму жизнь? Выходом оставалась замена любви искренней, настоящей, суррогатом — чувством, нет, даже не чувством, а просто неким действом, внешняя оболочка которого напоминала бы приметы утраченного. Такую замену можно купить. И при наличии власти или денег, составляющих суть всякой власти, вряд ли в ней ощутится недостаток. Люди рады угодничать пред сильными мира, и при том лицемерно утешаться притчей о продаже достоинства за чечевичную похлебку. Но многим ли удается действительно обмануть себя? И потому, наверное, не должно удивлять, что порой, может быть даже часто, женщина по имени Екатерина II Алексеевна, урожденная Софья‑Августа‑Фредерика Анхальт‑Цербстская, чувствовала себя глубоко несчастной.
Молчаливый Роджерсон, вернувшись в родные края, иногда ронял в кругу близких людей несколько фраз о не совсем уравновешенном душевном состоянии своей бывшей коронованной пациентки. При этом он всегда настаивал, что бόльшая часть анекдотов о безудержном стремлении к соитию с многочисленными партнерами и кличка «Мессалина Севера» — не более как выдумки «фракийских рабов»[37] и политических противников русской императрицы.
При Дворе ее окружали по‑азиатски хитрые и подобострастные бездельники, без идей, без принципов, но бесконечно жадные и готовые на все ради собственного благополучия. И среди них эта женщина умудрялась все же найти верных и в меру корыстолюбивых помощников, на которых могла бы возложить заботы по управлению громадной империей. Как бы поделиться властью и при том не бояться за трон и за жизнь. А чем она могла привязать к себе мужчину?..
Мудрый шотландец считал, что смена партнеров во многом являлась поисками опоры, попытками заместить чувство страха и неуверенности близостью с сильным человеком, хорошо ориентирующимся в российской действительности, а уж потом и удовлетворением повышенной физиологической потребности в сексуальных контактах. Так было, во всяком случае, в первые годы ее правления.
