Барбара Картленд - Разбитое сердце

Она сняла свою крохотную модную шляпку и меха, но тем не менее казалась слишком нарядной и даже какой-то нереальной, быть может, потому, что волосы ее были того же цвета, что и медный молоточек, висевший у входной двери, или же причиной служило ее жоржетовое платье с кружевными оборками, перехваченное на талии широким поясом из черных гагатовых бусин.

Лицо ее опухло и было в подтеках от слез, однако она постаралась возместить ущерб с помощью слишком белой пудры и темно-красной помады, чуть расплывшейся в углу рта.

— Надеюсь, миссис Хьюитт, вы простите меня за такое неожиданное вторжение, — проговорила я.

— Не могу не признать, довольно удивительное для меня, — ответила миссис Хьюитт голосом низким, глубоким, при этом теплым и чарующим, несмотря на отсутствие должной огранки.

— Не присядете ли? — предложила она. — Могу я предложить вам портвейна?

Я покачала головой:

— Нет, спасибо.

— Не отказывайтесь, вино не повредит вам, а скорее поможет, также как мне, если хорошенько подумать. После всего перенесенного нами сегодня неплохо выпить бокал вина. Служба была прекрасной, этого не отнимешь, действительно прекрасной. Когда я увидела среди скорбящих всю эту важную публику, то подумала: он был бы горд такими похоронами.

Она вынула из рукава платок и коротким движением промокнула им глаза.

— Вот! Теперь вы подумаете обо мне — какая дура, a я никогда не умела плакать изящно. Ваш дядя все говорил мне: «Рози, не плачь. Ты — милая женщина, но, когда плачешь, превращаешься в пугало».

Повернувшись, она открыла дверцу буфета, подобно всем прочим предметам обстановки в комнате заставленным фотографиями, и достала оттуда хрустальный графин и два бокала.

— Не отказывайтесь, мисс Макдональд, вино укрепит вас.

Чтобы доставить ей удовольствие, я позволила ей наполнить мой бокал, а потом, когда она налила себе, мы сели рядышком на диван.

— Как вы нашли меня? — спросила миссис Хьюитт. — Когда Элеанор сказала, что ко мне пришла мисс Макдональд, я в первое мгновение не связала ваше имя с Эдвардом. Теперь, конечно, я вспомнила, что он говорил мне о племяннице, приезжающей из Канады. Ваша мать телеграфировала ему, не так ли… и сказала, что сердце ваше разбито. «И что мне теперь делать? — спросил он меня. — Пригласить ее сюда?» — «Конечно, — ответила я. — Если девочке плохо дома, ей лучше уехать оттуда. Нет такого разбитого девичьего сердца, которое не мог бы излечить другой молодой человек».

— Я никогда не забуду Тима, — сказала я горестным тоном. — Сердце мое никогда не излечится.

Рози Хьюитт внимательно посмотрела на меня:

— Неужели дела настолько плохи?

Я кивнула.

— Тогда мне жаль вас, — сказала она. — Если человека постигает серьезная неудача, особенно тяжело пережить ее в молодости. Но, поверьте, вы справитесь с этой невзгодой. Вы можете сейчас не верить мне, но вы переживете. Когда женщина молода и красива, весь мир лежит у ее ног, и нужно быть абсолютно бесчувственной, чтобы не пнуть этот шарик хотя бы разок. Вот в моем возрасте все иначе. Ваш дядя был последним человеком, который любил меня в этой жизни. Не хочу сказать, что не стала бы оплакивать его в молодые годы, когда мы только что познакомились. Оплакивала бы, но не так, как теперь. Мне остались только воспоминания до конца дней моих. Не то чтобы я жаловалась, поймите. Я была удивительно счастлива с вашим дядей. — Глаза ее наполнились слезами.

— И он с вами, — проговорила я, — он воздал вам должное в своем завещании.

— Очень мило с его стороны, но жаль, что он это сделал. Я просила его не упоминать меня в завещании. Это вызовет толки, говорила я ему — таковы люди. Но, увы! Дядя ваш всегда был человеком упрямым и шел своим путем, не думая о последствиях. Разве можно было разубедить его?! И что же он написал?

Я пересказала его слова, и глаза ее наполнились слезами.

— Боже, спаси его добрую душу! Это был настоящий человек, и мы были очень счастливы вместе.

Она была настолько трогательна, что я порывисто взяла ее за руку.

— Я так сочувствую вам.

Она ответила мне рукопожатием.

— А вы, моя милая, перестаньте грустить. У вас своя жизнь, свои трудности. Я переживу и эту утрату, хотя дни мои теперь станут такими долгими, ведь Эдди больше никогда не придет ко мне вечером и не поговорит со мной.

— Вы часто виделись? — задала я довольно глупый вопрос.

Она помолчала, а потом, решившись, ответила:

— Что ж теперь скрывать! Мы с вашим дядей жили как муж с женой больше двадцати лет. Он сам говорит об этом своем завещании, так ведь? И мы были очень счастливы — куда более счастливы, чем многие бедняги, прожившие вместе целую жизнь. Конечно, мы не всегда были вместе. Иногда ему приходилось покидать меня, например, когда он ездил в Канаду, но в некоторых путешествиях я была рядом с ним. Я путешествовала под своим собственным именем, а прилюдно мы встречались как друзья. Однако я иногда едва удерживалась от смеха, когда ваш дядя подходил ко мне, например, на пароходе или в гостинице и говорил: «Неужели это вы, миссис Хьюитт? Боже, какой сюрприз!» — Он играл свою роль лучше многих из тех, кто зарабатывает актерским ремеслом на жизнь. Иногда мне казалось, что все это его забавляет — это притворство, эта осмотрительность, это устройство обстоятельств таким образом, чтобы мы могли быть вместе, но никто не догадался бы о том, кем в действительности мы являемся друг для друга. A потом он вдруг все меняет: берет меня в Париж или на юг Франции, и я еду с ним и регистрируюсь в отелях как его жена.

«Это может повредить твоей карьере, Эдди», — говорила я ему. — Но нет, он ничего не желает слушать, он плюет на общественное мнение!

— Но здесь был ваш с ним дом? — спросила я. Оглядев комнату, я попыталась представить в ней дядю Эдварда. Он всегда казался мне человеком вольным, которому нужны большие пространства, и я не могла представить его в тесной, женской, по сути, атмосфере.

— Впервые сняв эту квартиру, — проговорила Рози Хьюитт, — он назвал ее нашим pied-à-terre[4], а потом постепенно начал видеть в ней свой дом. «Нет, Рози, места лучше собственного дома», — говаривал он, приходя сюда вечерами. А потом он купил дом на Смит-сквер — приходилось соблюдать приличия ради политической карьеры, — пригласил декораторов и все такое. А когда работа была закончена, повез меня смотреть.

«И как тебе это нравится, Рози?» — спрашивает меня. Я не хотела ранить его чувства и молчала, а он берет меня под руку и смеется — ну, как он всегда смеялся: запрокинув голову и от всей души. «Ничего не говори, моя милая. У тебя на лице написано, что ты думаешь. Никакой это не дом, правда?» — «Для тебя, Эдди, может, в самый раз, отвечаю, но для меня здесь слишком роскошно». — «Мне тоже так кажется», — говорит. Словом, мы развернулись, вышли из дома и направились прямо сюда. Снял он свои ботинки, надел ковровые шлепанцы, которые у меня для него всегда были наготове. Вытащил он свою трубку и говорит: «Иди сюда, Джоан, — а сам меня обнимает, сажает рядом с собой. — Иди проведи вечерок со своим Дарби[5]. Может, в мире мы и шагнули вверх на ступень, однако — ей-богу! — знаем, где нам уютней и теплей!»