Дональд Маккейг - Ретт Батлер
Однако, как нас учил мистер Ньютон, каждое действие встречает равное противодействие, и когда меня пригласили на обед с тремя высокопоставленными гражданами города, я отнесся к этому с подозрением.
Банкир У. Т. Шерман старше меня. У него треугольное лицо богомола, короткая бородка и феноменально большие глаза. Считается, что карие глаза свидетельствуют о мягком характере. Глаза Шермана — это два куска льда. Он астматик с очень бледной кожей. Ни он сам, и никто другой не считает, что он долго протянет.
Шерман человек практичный, один из тех, кто при необходимости не дрогнет.
Коллис Хантингтон принадлежит к той породе людей, которые верят, что их собственная праведность дает им право подавлять других. Он конкурент «Батлер дженералмерчендайз», и мы пару раз уже с ним конфликтовали.
Доктор Райт — последний член триумвирата — нервозный франтоватый господин, считающий, что первым назвал Сан-Франциско Тихоокеанским Парижем. Иных достижений, насколько мне удалось узнать, у него нет.
Мы обедали в отдельном зале ресторана отеля, где после обычного обмена банальностями мне предложили вместе с ними составить ядро «комитета бдительности», который призван, по элегантному выражению Хантингтона, «перевешать всех воров и негодяев на этом берегу залива».
Мистер Шерман сказал, что общественный беспорядок угрожает интересам бизнеса. Он говорил о необходимости действия.
Я напомнил Шерману, что необходимость не всегда справедлива и достойна.
Хантингтон и Райт искренне оскорбились, полагая, что я — их естественный союзник: человек, который способен убивать и не испытывать при этом чувства вины.
Я не сказал им ни да ни нет.
Сестра, я отнюдь не философ, однако в ту ночь я всерьез размышлял о том, кем стал. Какая разница между торговцем, способным повесить вора, чтобы сохранить свой бизнес, и плантатором, отдающим приказание засечь негра до смерти за дерзость?
И я решил, что не буду таким человеком. Не желаю быть повешенным, но и вешателем быть не хочу.
Поэтому я решил попытать счастья в другом месте. Для того, чтобы свергнуть власть испанских наместников на Кубе, добровольцы объединяют свои силы, и, возможно, я подам им руку помощи. Если ты сможешь написать, теперь адресуй письма в Новый Орлеан, до востребования.
Твой растерявшийся брат Ретт.
14 марта 1853 года
Отель «Сент-Луис»
Новый Орлеан
Дорогая сестренка!
Благопристойные чарльстонцы были бы шокированы этим городом. Он такой французский. Граждане Нового Орлеана — добрые католики — заняты преимущественно едой, выпивкой и любовью — не обязательно в означенном порядке. В старой части города Вьё-Карре аромат греха сливается с благоуханием апельсиновых и лимонных деревьев. Каждую ночь я могу выбирать, на какой бал отправиться — званый, незваный, бал-маскарад или на такой, куда стоит приходить только с пистолетом в кармане. Я играю в карты в «Макгартс», «Перритс» или в «Бостонском клубе». Тут четыре ипподрома, три театра и французская опера, где я нередко бываю.
Новый Орлеан — пристанище пиратов. Эти молодые американцы взяли в качестве символа веры «предначертание судьбы»[9]. Своим предначертанием они, очевидно, считают право покорять и грабить любую нацию Карибского бассейна и Южной Америки, если та окажется слишком слаба, чтобы защищаться. Большинство уверены в том, что Куба могла бы стать первоклассным американским штатом, когда мы прогоним испанцев.
Я вкладывал деньги в несколько пиратских экспедиций — если спрос увеличивает выгоды, ручеек патриотизма вздувается в поток. До сегодняшнего дня меня не соблазняла возможность принять личное участие в походах.
Новый Орлеан — город очаровательных женщин. Городские леди-креолки культурны, терпимы, умны. Они многому научили меня в вопросе любви — чувстве, которое уступает только преклонению перед Богом.
Моя любовница-креолка Диди Гайяр, без сомнения, любит меня. До безумия. После шести месяцев совместной жизни она жаждет стать моей женой, нянчить моих детей, делить мое неопределенное положение. Она воплощает в себе все, чего может желать мужчина.
Но я не хочу ее.
Мое первоначальное увлечение сменилось скукой и легким презрением к себе и к Диди за наше притворство: делаем вид, что мы верим в то, чего — и мы это знаем — нет на самом деле.
Любовь, дорогая сестра, может быть очень жестокой.
Я не останусь с Диди из жалости. Жалость еще более жестока, чем любовь.
Чем меньше я люблю ее, тем отчаяннее поведение Диди, и, дабы развязать этот узел, мы должны расстаться.
Недавно мы обедали с Нарциско Лопесом, кубинским генералом, организатором экспедиции. У него уже есть три или четыре сотни добровольцев — и этого, как он уверяет меня, достаточно для того, чтобы одержать победу над испанской армией. Когда мы высадимся, кубинские патриоты пополнят наши ряды. Подмигнув, он сказал мне, что в испанском казначействе хранится золото конкистадоров. Гавана, прибавил он, прекрасный город.
Диди игнорировала поток излагаемых Лопесом доводов. Одетая в парчовое платье с высоким корсажем и изумительную красную шляпку, за столом она ничего не ела. Диди дулась. Омлет был отлично приготовлен, шампанское — в меру охлаждено, но Диди мрачно отмахивалась от посулов генерала. Нет, кубинцы не восстанут. А испанская армия намного сильнее нескольких сотен американских авантюристов.
Лопес, склонный к напыщенности, объяснял, как завоевание Кубы может сделать нас богатыми.
— Это долг белого человека, Батлер, — заявил он.
— Стать богатыми? — поддразнивал я его.
— Наш долг — превратить примитивную суеверную страну с авторитарной формой правления в современную демократию.
В ответ на такое утверждение Диди разразилась по-франиузски потоком гневных слов и выражений, точного значения которых Лопес, возможно, не понял, хотя суть, без сомнения, уловил. Он наклонился вперед и сказал, снисходительно усмехнувшись:
— Батлер, неужели вы один из тех глупцов, которым девка диктует, что делать?
Диди встала так резко, что опрокинула ведерко с шампанским, и решительно воткнула шпильки в свою ярко-красную шляпку.
