Розмари Роджерс - Ложь во имя любви
– Приказ монсеньора. И самого вице-короля, также прибывшего сюда. Но вы еще не дали мне ответа, сеньор.
– Разве у меня есть выбор? Сказать по правде, мне опостылели эти цепи, как и само заточение в этой клетке. Зачем вам мое обещание, что я не сбегу и не начну звать на помощь? Ведь у вас пистолет!
Они сели рядом на грубо сколоченную скамью в открытом фургоне. Позади Доминика уселся стражник, уткнувший ему в лопатку ружейное дуло. Капитан, судя по всему, выполнял приказание без особого воодушевления, однако Доминику было не до него: он всей грудью вдыхал свежий прохладный воздух и вглядывался в звезды, усеявшие ночное небо.
Пока что с него было достаточно снова находиться под открытым небом и дышать чистым воздухом. Совсем скоро он узнает, зачем понадобился монсеньору.
Городские постройки остались позади, и фургон поглотила тьма. Однако Доминику почему-то не приходила в голову мысль о бегстве любой ценой. Монсеньор… Каков он, этот Ришелье или Мазарини, упустивший свое время?
Они преодолели не одну милю, но Доминику не хотелось, чтобы поездка заканчивалась. Где-то на полпути усатый стражник, никогда прежде не проявлявший человеческих чувств, молча передал заключенному бурдюк, не выпуская из рук ружье. Доминик принял бурдюк, пробормотав «gracias»,[40] и отхлебнул теплой крепкой жидкости. Игера никак не отозвался на происходящее, а только быстрее погнал лошадей, ругаясь себе под нос.
Вскоре ветер утих. Немного погодя впереди показались огни, факелы в руках конных пастухов и солдат в мундирах. Многочисленные фургоны свидетельствовали то ли о недавнем прибытии большого количества людей, то ли о спешно подготавливаемом отъезде.
– Монсеньор ждет вас.
Доминик, подталкиваемый в спину ружейным дулом, прошел мимо факелов и равнодушных лиц и оказался в тесной каморке, напоминавшей келью своим аскетическим убранством. Человек, обернувшийся при его появлении, тоже выглядел аскетом. Доминик не ожидал, что предстанет перед высоким худощавым священником в черной рясе, как у монаха-иезуита, с серебряным крестом на груди. Его сходство с доном Андресом ограничивалось глубоко посаженными синими глазами под светлыми бровями.
Доминик больше не ощущал спиной ружейного дула. Дверь за ним закрылась. Привыкнув к цепям, он теперь чувствовал себя неуклюжим. Чего от него ждут? Чтобы он бросился в ноги и поцеловал кольцо на пальце у святого отца?
Внезапно из угла каморки к нему бросилась Мариса – босая, с мокрыми от слез щеками.
– Доминик, Доминик…
Она упала ему на грудь, и его руки, не успевшие привыкнуть к свободе, сами собой заключили ее в объятия. Он забыл о присутствующем, вдыхая запах ее волос и заново открывая для себя ощущение прильнувшего к нему тела. То ли он захмелел от вина из бурдюка, то ли все это привиделось ему во сне… Окружающее перестало для него существовать, когда она прижалась губами к его пересохшему от волнения рту.
Эпилог
ОТВЕТЫ
Темной ночью, распаленная желаниями любви,О счастье мое, я ушла незамеченной, когдаДом мой уснул…
Не боясь совершить святотатство, она шептала ему на ухо волшебные слова песен Сан-Хуана де ла Круза:
Я знаю, что брызжет фонтан,Хоть сейчас и ночь. Этот вечныйсвященный фонтан – яЗнаю тайник, где он бьет, хоть сейчас и ночь.Источник его мне неведом,его может вовсе не быть, ноЯ знаю, что с него начинается все,хоть сейчас и ночь.Знаю, что нет ничего красивее…хоть сейчас и ночь…
Обнимая ее и обдавая ее щеку горячим дыханием, он весело спросил:
– Вот чему тебя учили, когда ты готовилась стать монахиней?
Она покачала головой.
– Просто это нравилось мне больше всего остального. Даже тогда я понимала, как это красиво, а сейчас чувствую красоту всем сердцем… – Она нашла в темноте его лицо по отражению звезд в его глазах. – Доминик…
– Что теперь? Довольно стихов, любимая. Сейчас ночь, ты так красива, а я так изголодался по тебе! Кажется, этот голод не утолится никогда.
– А я по тебе… – прошептала она, чувствуя, как напрягаются от ее прикосновений его мышцы. Потом его губы нашли ее рот.
…Гораздо позже, лежа в его объятиях и уже не отличая действительность от грез, она снова обрела способность вспоминать прошлое. Эти воспоминания были хуже пыток, хуже скорпионов, ползающих по телу, и она боялась, что не вынесет этого, но оказалось, что она способна и не на такое.
Американцы отправились домой, а она ждала, испытывая дядюшкину доброту и терпение истошными криками, пока наконец, уже ощущая шевеление у себя во чреве второго ребенка, не увидела своего первенца, цепляющегося за руку няньки и приемной матери, не отходившей от него ни на шаг. Селма-Баб – про себя она называла ее только так…
– Куда мы отправимся теперь? – не выдержала суровая Селма. – Бедный ребенок и так измучен путешествием и новыми лицами…
На это ответил мягким и в то же время решительным голосом сам монсеньор, дядя Марисы:
– В Калифорнию. У меня там дела – можете называть это так. Я добился от вице-короля дарственной на землю, выписанной на имя моей племянницы и ее мужа.
– Мужа? – Добродетель уроженки Новой Англии была потрясена до основания, но, узнав, что имеет в виду архиепископ, она успокоилась.
– Ты создала серьезную теологическую проблему, – сказал он Марисе. – Добиваясь аннулирования вашего брака, я не знал о существовании ребенка, плода вашего союза. А теперь, когда вот-вот на свет появится второй… – Он вздохнул, сцепив пальцы. – Для верности я женю вас снова. Кроме того, предстоит выяснить, можно ли отменить решение об отмене… Хотя бы в этот раз вы уверены в себе?
В этот раз оба были уверены. На протяжении длительного пути в глубь континента монсеньор при малейшей возможности оставлял их наедине.
Благодаря Марисе Доминик стал испанским гражданином. Поначалу его гордость восставала, но возможность не выпускать Марису из объятий заставила его смириться. Вскоре к ним должны были присоединиться Полус и Лали, которым пока не удалось обрести дом.
Всем им предстояло начинать жизнь заново на суровой полоске земли между океаном и горами. То был риск, сопряженный с опасностями, тем более что второй ребенок Марисы, тоже мальчик, родился прежде, чем они успели возвести первое подобие жилища – хижину из прутьев, обмазанную глиной, какой пренебрегли бы даже индейцы.
И в этот раз, как когда-то, Селма держала роженицу за руки, утирая ей пот. Две женщины, столь разные, стали родными навеки.
Когда все благополучно завершилось, Доминик, нежно обтерев потное тело Марисы, прилег с ней рядом, любуясь, как она прижимает к груди новорожденного.
