Евгения Марлитт - Златокудрая Эльза
Здесь баронесса нетерпеливо поднялась. На ее бледных щеках вспыхнули два ярких красных пятна. Для всех, кто ее хорошо знал, они служили признаком сильного гнева. Вследствие этого Елена, не принимавшая участия в разговоре, тотчас же встала и, взяв кузину под руку, подошла с нею к окну, спросив при этом, не доставит ли ей удовольствие послушать музыку. Баронесса кивком головы выразила свое согласие, главным образом потому, что чувствовала свою несостоятельность перед доктором. Каждый должен был заметить ее негодование, и теперь она сочла вполне подходящим успокоить свое возмущение против вопиющих нападок доктора на ее христианское рвение: ведь она сама раздавала детям Библии.
Баронесса удалилась в оконную нишу и стала смотреть в парк, где появлялись первые тени спускающейся на землю ночи. Взгляд ее был холодным и даже жестоким, около губ появилась глубокая складка – признак сильнейшей досады, не исчезнувшей даже при звуках баллады «Лесной царь» Шуберта, мастерски сыгранной обеими молодыми девушками в четыре руки, но не вызвавшей отклика в ее душе. Когда замолкли последние аккорды, обе музыкантши встали. Доктор, напряженно слушавший все время, подошел к ним, его глаза блестели, и он с восхищением поблагодарил их за доставленное удовольствие, которого, по его словам, не испытывал уже много лет. При этих словах лицо барышни Лер побагровело, а мамаша бросила на несчастного ядовитый взгляд. Ведь ее дочь в прошлую зиму несколько раз выступала в Л. на благотворительных концертах, где присутствовал и доктор. Однако тот, казалось, вовсе не замечал грозы, собравшейся над его головой, и начал пространный разговор о творчестве Шуберта, проявив при этом глубокую музыкальную образованность и тонкое чутье. Вдруг раздался резкий громкий аккорд. Беседовавшие испуганно обернулись: кандидат сидел у рояля, высоко подняв голову и взяв второй аккорд. Он заиграл красивый хорал, однако ужасное исполнение просто раздирало музыкальный слух собравшихся. К ужасу Елизаветы, кандидат еще запел отвратительным гнусавым голосом. Это было уже чересчур. Доктор схватился за шляпу и раскланялся перед Еленой и баронессой, – последняя отвернулась к окну и сделала, пренебрежительный прощальный жест рукой. По лицу доктора проскользнуло выражение, полное неподражаемого юмора. Он серьезно пожал руку Елизавете, сделал дамам общий поклон и вышел из комнаты.
Как только дверь за ним закрылась, баронесса взволнованно подошла к Елене, расположившейся в углу дивана, и воскликнула глухо, как будто внутренний гнев сжимал ей горло:
– Это невыносимо! И ты так беспрекословно переносишь, Елена, когда в твоих комнатах поносят наше женское достоинство и даже попирают ногами самое святое для нас!
– Но, дорогая Амалия, я не вижу…
– Ты не хочешь видеть, дитя, при своем безграничном терпении и доброте, что этот доктор оскорбляет меня, где только может, я вынуждена выносить его, потому что я, как истинная христианка, предпочитаю терпеть несправедливость, чем прибегать к недостойному оружию и отплачивать тем же… Но всякому терпению приходит конец, когда попираются Божьи законы. И тут мы должны неутомимо бороться. Ведь прямо кощунство со стороны этого господина, что он так бесцеремонно берет шляпу и уходит, когда наши души возносятся к Господу, благодаря этому чудесному хоралу.
Она говорила все громче и возбужденнее, совершенно забывая, что совсем заглушает кандидата, неутомимо продолжавшего свое пение.
– Ах, ты не должна обижаться на доктора, – ответила Елена. – Он очень занят. Может быть, ему надо навестить в Л. какого-нибудь пациента. Ведь он хотел уже уходить, когда мы начали играть.
– Однако языческие чары «Лесного царя» заставили его забыть своих пациентов, – язвительно прервала ее баронесса.
– Боже мой, Амалия, что ты хочешь?.. Ты же прекрасно знаешь, что Фельс мне необходим. Он единственный из врачей, умеющий облегчить мои страдания! – воскликнула Елена, причем ее глаза заблестели, а щеки покраснели от волнения.
– Мне кажется, – медленно и торжественно начала госпожа Лер, молча сидевшая до тех пор в углу, притаившись, как паук, – что на первом плане должно стоять спасение души. Заботы о телесном здоровье – дело второстепенное. Кроме того, в Л. есть немало других врачей, которые смело могут соперничать с доктором Фельсом.
– Если бы я даже согласилась принести эту жертву и обратиться к другому врачу, то я не могу сделать это без согласия моего брата, – твердо заявила Елена, – я натолкнулась бы на решительное сопротивление, я это знаю, потому что Рудольф очень высоко ставит этого врача и вполне доверяет ему.
– Да, к сожалению! – воскликнула баронесса. – Это одна из слабых сторон Рудольфа, которую я никак не могла понять! Господин Фельс импонирует ему своим так называемым свободомыслием, которое я, скорее, назвала бы нахальством! Ну, я умываю руки и не желаю больше принимать его у себя. И уж, – извини, Елена, – не буду приходить к тебе во время его визитов.
Елена не сказала ни слова. Она встала и окинула комнату грустным взглядом, как будто не находя чего-то. Елизавете показалось, что причиной такого взгляда был Гольфельд, за несколько минут до того вышедший из комнаты.
Баронесса взяла свою накидку. Госпожа Лер с дочерью тоже собрались уходить. Обе они сказали несколько любезностей кандидату, окончившему свое пение и стоявшему, потирая руки, у рояля. Все распрощались с Еленой, которая усталым голосом пожелала им спокойной ночи.
Когда Елизавета спускалась с лестницы, она увидела Гольфельда, стоявшего в противоположном конце слабо освещенного коридора. Во время гневных излияний матери он перелистывал альбомы и не вмешивался в разговор. Елизавете это показалось совсем гадким. Она страстно желала, чтобы он стал на сторону Елены и прекратил выходку баронессы; еще более не понравилось ей, что он постоянно не сводит с нее глаз. Она чувствовала, что начинает краснеть под его взглядами, и очень рассердилась на себя, тем более, что это случалось уже не в первый раз и совершенно против ее воли. Всякий раз, когда Елизавета возвращалась из Линдгофа домой, случалось так, что она встречала Гольфельда. В коридоре, на лестнице или же в парке он появлялся где-нибудь из-за куста. Почему ей это было так неприятно и почему она всегда в этих случаях смущалась, девушка сама не знала, она не раздумывала над этим, потому что очень скоро забывала об этих встречах.
Теперь Гольфельд стоял внизу, в темном коридоре.
Большая черная шляпа была надвинута на его глаза, а поверх светлого костюма он надел темное пальто. Казалось, он чего-то ждал, и когда Елизавета достигла последней ступеньки, быстро пошел к ней, как бы желая что-то сказать.
