Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова
О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…
Подсуден ли тот, кто под властью еесовершит преступленье?Отыщет ли кто хоть одно оправданье ему?Поверит ли в тяготы страсти,безумные муки – ну хоть на мгновенье?Неодолим гнет любви, неодолимо влеченье. Не видеть любимую – мука, не видеть любимого – горе,И легче погибнуть, чем в невозможностьПоверитьБлаженства грядущего – ну хоть на мгновенье…
Красавица допела фразу – и ночь взорвалась аплодисментами и криками:
– Браво! Фора! Бис!
Вокруг Сен-При орали так, что можно было оглохнуть. Кажется, среди доброй тысячи народу, висевшей на окнах, молчал лишь один – все прочие безудержно выражали свое восхищение.
– Господи! – хрипло выдохнул Пузырев. – Да ведь это графиня Самойлова! Божественная Юлия!..
– Самойлова… – полетел из уст в уста возбужденный шепоток. – Графиня Юлия Павловна… Юлия Самойлова… Юлия! Прекрасная, бесподобная!..
В эту минуту красавица взмахнула своим факелом – и все стихло. Она подняла другую руку – и все увидели, что она держит в ней какой-то мятый мягкий предмет красного цвета.
Батюшки! Да ведь это фуражка!
– Сен-При! – крикнула Юлия во весь свой великолепный голос. – Ты забыл у меня свою фуражку! Но я тебе ее не отдам, а заберу с собой, как залог твоего возвращения! До скорой встречи, amore mio!
И с этими словами она отшвырнула факел на обочину дороги. Мигом наступила какая-то особенно непроглядная темнота, а когда глаза зрителей к ней привыкли, оказалось, что графиня Самойлова исчезла – с поистине театральным эффектом!
Неаполь, Помпеи, 1819 год
– Если бы я не стал музыкантом, я непременно сделался бы художником, – тихо сказал Пачини. – Ты видишь эту воздушную игру света и тени? Мне кажется, я ее слышу! Может быть, когда-нибудь даже смогу передать эти звуки… Например, напишу оперу и назову ее «L’ultimo giorno di Pompei» – «Последний день Помпеи»!
– А если бы я была художницей, – отозвалась Юлия, – то написала бы картину об этом извержении, и в ней все было бы в красных, черных и желтых тонах – как на этой стенной росписи дома Веттиев.
– Говорят, сила извержения была такова, что пепел от него долетал даже до Египта и Сирии, – проговорил Пачини.
– И где-то здесь погиб великий Плиний Старший, – добавила Юлия. – Если он описал гибель Атлантиды с чужих слов, то гибель Помпеи хотел видеть сам…
Они стояли на одной из более или менее очищенных улиц напротив останков помпейского форума и медленно оглядывались, пытаясь разобраться в сонмище развалин, отдельно сложенных камней, груд земли. В каждом, самом незначительном комке грунта, сплавившегося во время катастрофы, могло скрываться чудо археологического открытия. Казалось невероятным, что после того чудовищного извержения Везувия, которое накрыло Помпеи, Геркуланум и Стабии в 79 году до Рождества Христова, здесь почти все сохранилось таким, каким было в давние, баснословные времена. Под многометровой толщиной пепла находились улицы, дома с полной обстановкой, останки людей и животных, которые не успели спастись.
Группа туристов медленно плелась за ученым-сопровождающим, который с восторгом рассказывал обо всем, на что предлагал обратить здесь внимание. Хождение в одиночку запрещалось. Это было небезопасно, ведь стены зданий, веками испытывавшие тяжесть тонн пепла, могли рухнуть; к тому же слишком много было желающих прихватить с собой сувенир из города, постепенно восстававшего из праха.
Даже Юлия была буквально схвачена за руку, когда не устояла перед искушением прихватить с собой прелестное бронзовое зеркальце. Оно было таким маленьким, что Юлия могла видеть в отполированном металле только один свой глаз. Возможно, это было зеркальце именно для глаз.
Проводник умолял вернуть зеркальце и просил прощения у ее светлости, взывая к долгу перед историей, перед грядущими поколениями, которые узнают о том, каков был античный быт, именно благодаря таким мелочам.
– Жаль, что я не приехала сюда лет пятьдесят назад, – сердито сказала Юлия, неохотно возвращая зеркальце. – В Неаполе в Королевском музее рассказывали, что, когда Помпеи начали раскапывать, археологи отправляли в музей только то, что представляло художественную ценность, а все остальное уничтожали. Вот же варварство! Тогда досужие зрители могли набить свои карманы истинными сокровищами!
– О да, это было варварство! – горячо поддержал ученый. – Но все изменилось с того времени, как управляющим стал синьор Ле Вега. Именно с тех пор уже исследованные здания перестали засыпать вынутым грунтом, его начали вывозить за пределы города. Открытые памятники реставрировали, находки, которые не брали в музей, оставлялись на месте для всеобщего обозрения. Именно тогда был разработан план экскурсионных маршрутов. Счастливым временем для Помпей стали годы, когда раскопками заинтересовались синьор Мюрат и его супруга, синьора Каролина Бонапарт!
И тут же гид боязливо хлопнул себя по губам, вспомнив, что названные им персоны – родственники низвергнутого Наполеона, корсиканского людоеда или великого человека – для кого как, – нынче пребывавшего в изгнании на Эльбе, что Мюрат уже покинул сей мир, а его безмерно честолюбивая супруга, некогда носившая титул королевы Неаполя, живет под надзором полиции на вилле Камбо Марцо недалеко от Триеста под скромным именем графини Липоны…
– Не жалей, carissima, – на ухо Юлии шепнул Пачини. – Это зеркальце слишком мало для твоих великолепных очей! Могу поспорить, что у его владелицы глаза были маленькие.
– Может быть, – кивнула Юлия, вмиг подхватывая игру. – Ведь это было детское зеркальце. Собственно, я хотела стащить его не для себя, а для Джованнины…
Пачини смотрел на нее растроганно и благословлял тот день, когда эта красавица спасла его дочь… и пленила его самого.
Джованни Пачини, ученик венецианца Бонавентуры Фурланетто и музыкантов из Болоньи Маркези и Маттеи, был в описываемое время композитором, весьма известным не столько блестящим качеством своих опер, сколько своей плодовитостью. Впрочем, большинство его коллег, Россини, Доницетти и прочие, то и дело заявляли об окончании очередной оперы. Они стремились перещеголять друг друга не столько качеством музыки или сюжетов, сколько стремлением привлечь в театр как можно больше публики, падкой до всего оригинального. Актеры едва успевали разучивать свои партии, а музыканты – привыкать к новым партитурам.
