Жюльетта Бенцони - Язон четырех морей
Она сделала несколько шагов по мелкому песку одной из аллей, ведущих к бассейну, где журчал фонтан. Сад был невелик и состоял из нескольких лип и массы благоухающих под летним солнцем роз. В бассейне бронзовый дельфин нес амура с загадочной улыбкой. Никакого сравнения с чудесами виллы Сант’Анна, с ее большими шумящими водопадами и высоко бьющими фонтанами, с благородными газонами и лужайками, где гордо прохаживались священные белые павлины, где над всем царствовал сказочный единорог. Здесь же земля не содрогалась под ударами копыт бешено мчавшихся красавцев, призрачный всадник не будил ночную тишину одинокой скачкой, унося с собой до рассвета тягостную тайну, а может быть, безысходное отчаяние… Здесь было изнеженное, учтивое, соответствующее хорошему воспитанию спокойствие небольшого парижского садика: именно то, что необходимо для меланхолических грез оставшейся в одиночестве женщины.
Амур на дельфине улыбался под прозрачными струйками, и в его улыбке Марианне тоже почудилась ирония: «Ты смеешься надо мною, – подумала она, – но почему?.. Что сделала тебе я, так верившая в тебя и кого ты так разочаровал? Ты улыбался мне, только чтобы обрести свой прежний облик! Мне, вступившей в брак, как постригаются в монахини. Ты не хотел, чтобы брак стал для меня чем-то другим, кроме насмешки. И тем не менее сейчас я вышла замуж во второй раз… Но все так же одинока! Первый муж оказался негодяем, второй – только призраком, а человек, которого я люблю, стал мужем другой! Неужели ты никогда не сжалишься надо мною?»
Но амур молчал, и его улыбка оставалась неизменной. Марианна со вздохом отвернулась и присела на обросшую мхом каменную скамью, где алел куст вьющейся розы. Она ощутила пустоту в сердце. Оно словно превратилось в одну из тех пустынь, которые смерч создает за одну ночь, унося в яростных вихрях все до последнего обломка, все, вплоть до памяти о том, что было прежде. И когда, чтобы раздуть в себе медленно потухающий огонь, она вызывала в памяти любовное безумие, исступленную радость, слепое отчаяние, которые недавно возбуждали в ней одно имя, один образ ее возлюбленного, удрученная Марианна заметила, что она не ощущает больше отклика на свои собственные переживания. Это было… да, это было похоже на рассказанную ей историю, героиней которой была другая.
Издалека, словно из глубины анфилады громадных пустых залов, ей почудился убеждающий голос Талейрана: «Такая любовь долго не просуществует…» Возможно, он был прав, он «уже» был прав? Может быть, действительно ее… великая любовь к Наполеону умирала, превращаясь только в нежность и восхищение, эту мелкую монету, которая остается, когда отхлынет поток кипящего золота больших страстей.
Глава III
Роковой бал
Вечером 1 июля нескончаемая вереница экипажей протянулась вдоль улицы Монблан, заполняя прилегающие переулки, даже вторгаясь во дворы больших частных особняков, чьи двойные ворота оставались открытыми, чтобы дать немного больше свободного пространства и по возможности избежать заторов. Бал у австрийского посла, князя Шварценберга, обещал иметь большой успех. Ожидали Императора и особенно Императрицу, в честь которой давалось это торжество, и для почти тысячи двухсот приглашенных это можно было считать большой привилегией, в то время как добрым двум-трем тысячам забытых пришлось остаться в безутешном отчаянии.
Шагом, одна за другой, кареты втягивались в короткую тополиную аллею, ведущую к входной колоннаде посольства, освещенной по такому случаю большими античными факелами, чье пламя весело трепетало в ночи. Особняк, прежде принадлежавший м-м де Монтесон, морганатической супруге герцога Орлеанского, не отличался величиной и не мог сравниться в роскоши с его богатым соседом, русским посольством, помещенным Наполеоном в нынешний особняк Телюсон, который он выкупил у Мюрата за миллион, однако он был великолепно украшен и за ним расстилался громадный парк, где находились даже маленькая ферма и храм Аполлона.
Этот парк подал послу интересную идею, и, чтобы иметь возможность принять у себя всех, кого он хотел пригласить, несмотря на ограниченные возможности его салонов, он распорядился построить огромный временный бальный зал из тонких досок, крытый вощеным полотном и соединенный легкой галереей с салонами для приема. И уже с неделю весь Париж только и говорил о сказочном убранстве этого зала.
Сидя в карете Талейрана, который считал, что он должен сопровождать ее на этот вечер, ибо он в некотором роде олицетворял ее официальное появление в высшем парижском обществе, Марианна, как и все остальные, довольно долго ожидала, застряв между домом банкира Перго и посольством, прежде чем получить возможность ступить на громадные красные ковры, устилавшие перистиль.
– Престижно прибыть за секунду до Императора, э? – заметил князь Беневентский, в высшей степени сдержанный и, по своему обыкновению, в высшей степени элегантный в черном фраке, расцвеченном только австрийскими орденами и лентами, среди которых самый почетный – Золотое Руно – скромно прятался в белоснежных складках его галстука. – Большинство всегда приезжают слишком рано, чтобы быть замеченными. А сегодня, я в этом не сомневаюсь, смотреть будут только на вас.
Марианна и в самом деле выглядела этой ночью такой красавицей, что дух захватывало. Светло-золотистый материал для ее платья выбрал после долгих колебаний сам Леруа в превосходном соответствии с янтарным оттенком ее кожи и оправой драгоценностей: гигантских, сказочных изумрудов Люсинды-колдуньи, из которых чудесным рукам ювелира Нило удалось сделать украшение точно к этому вечеру. Они зажгли зеленые молнии, когда молодая женщина оставила мрак кареты ради световой феерии салонов. Они зажгли также изумление и зависть в глазах женщин и даже их кавалеров. Но вожделенные взгляды мужчин адресовались в равной мере и хозяйке великолепных драгоценностей. Она выглядела как необыкновенная золотая статуя, и все мужчины, глядевшие на ее неторопливое приближение под легкий шорох длинного шлейфа, не знали, чем им больше восхищаться: совершенством ее точеного лица, безупречностью груди, на которой трепетали сверкающие зеленые слезы, блеском глаз или глубоко волнующим нежным изгибом улыбающихся губ. Тем не менее ни один из них не осмелился бы явно выразить вызываемое ею инстинктивное желание, не столько, впрочем, потому, что она была императорской привилегией, сколько из-за величественной осанки этой ослепительной молодой женщины.
Любая дочь Евы надулась бы от гордости, надев на себя эти бесценные драгоценности. Пожалуй, одна г-жа Меттерних, недавно ставшая княгиней, могла похвастаться каменьями подобной шлифовки. Однако княгиня Сант’Анна носила их с безразличием, граничившим с грустью. Под этими украшениями, перекликавшимися своей игрой с редким оттенком ее больших глаз, она казалась отсутствующей.
