Клинок трех царств - Елизавета Алексеевна Дворецкая
При виде этой двери Торлейв мгновенно вспомнил Прияславу, их недавнее свидание там, свои невольные мечты после этого свидания… Оказавшись внутри, услышал, как за ним закрывается дверь… и тут же увидел ту, о которой думал.
Они застыли, глядя друг на друга. Еще недавно они улыбнулись бы, поздоровались, поцеловались по-родственному. Но сейчас оба молчали, потрясенные сами не зная почему.
– Будь жива, – первым опомнившись, тихо сказал Торлейв.
Прияслава кивнула и поманила его к тому же ларю, на котором они сидели в прошлый раз. Стараясь одолеть неловкость, – ее сдержанность только ухудшала дело, – потянулась и хотела поцеловать его в щеку, но он наклонился с тем же намерением в другую сторону, и ее губы коснулись его шеи. Прияслава ощутила, как он вздрогнул: его толкнул изнутри прилив страстного влечения, словно беззвучная зарница в спящем небе.
Они отпрянули друг от друга. Прияслава хотела заговорить, но не могла, глаза ее были прикованы к его глазам. Ее не отпускал взгляд Торлейва – открытый, удивленный и радостный, обреченный и отчаянный, как будто он вдруг понял кое-что, что не обещало ничего хорошего, но было ему дорого…
– Вы меня обманули… – шепнула Прияслава, стараясь отогнать эти чувства, перевести дело на что-то другое.
– В чем? – так же шепотом ответил Торлейв. В глазах его появилась тревога.
– Мы же с тобой договорились. Я уговор исполнила: сказала ему, что мне явилась бабка и пообещала к Перунову дню…
– Да, он говорил. Спасибо тебе.
– Но ты мне обещал, что к Перунову дню ты скажешь мне, где этот меч, а я передам ему. Через Рагнору. А вы как-то иначе ему передали? Почему меня обошли? И не предупредили. Я могла бы дурочкой себя нечаянно выставить…
– Мы не передавали! – горячо зашептал Торлейв. – Клянусь, мы ни слова не сказали никому! Что меч был в волотовой могиле, на прежнем месте, знали только я и Свенельдич, больше ни один пес! Как он узнал – я не знаю! Он сказал, что ему сказал Один! Ну, мы так его поняли.
– Он мне тоже сказал, что ему сказал Один! Что он встретился ему на той могиле и сам указал, где лежит меч. Но я думала, что этот его «Один» – что-то вроде моей «Рагноры». Так что – он был настоящий?
Прияслава придвинулась к Торлейву совсем вплотную, почти касаясь лбом его подбородка, и их легчайший шепот не смог бы расслышать даже тот, кто стоял бы от них в двух шагах. Торлейв глубоко дышал, с трудом заставляя себя сосредоточиться на разговоре, но сейчас сам Хилоусов меч в его глазах стоил меньше, чем один вздох Прияславы. Ее теплые выдохи ласкали его горло, и уже невозможно было не замечать растущего желания.
– Выходит, что так, – ответил он, наклоняясь и почти касаясь губами шелка ее убруса над ухом.
Ладони его сами собой тронули ее стан и легли на талию. Прияслава подняла руки, словно хотела его оттолкнуть, но коснулась его груди и так застыла. Она знала, что должна отойти от него, но не могла: мешало непривычное и отрадное чувство, наполнившее тело и душу.
Шесть лет она прожила замужем за Святославом, из них полтора года – в разлуке, обреченная на это его непреклонностью. Она уже знала, что он может обойтись жестоко, даже не желая того, просто от железной жесткости своего нрава. Жить с ним было все равно что спать в постели с каменной глыбой – как повернешься, то или царапина, или синяк. Закаленная духом, Прияслава была настроена мириться с неизбежным, но не давать задевать свою честь. А теперь вдруг ощутила, какое блаженство может нести ощущение любви человека, более доброго сердцем и мягкого нравом, способного думать о ее благе и жалеть ее. Помимо воли тепло этой не высказанной еще любви проникло в душу, и Прияславу поразило это ощущение. Только сейчас она и поняла, как холодно там было раньше…
– Я не обманул бы тебя по своей воле, – зашептал Торлейв, и Прияслава слышала в этих словах совсем другое обещание. – Я нашего уговора не нарушил. Ты для меня… для меня всего важнее, чтобы ты обо мне хорошо думала. Не сомневайся во мне, хорошо?
– Хорошо… – прошептала она, подняв к нему лицо, чтобы он точно услышал.
Непонятно, как вышло, что его губы нежно коснулись ее губ. Это было и подтверждением уговора, и в то же время чем-то настолько новым, что Прияславу пронизал трепет с головы до ног, будто она вдруг встала на краю пропасти.
Торопливо высвободившись, она метнулась к двери и выскочила из шомнуши.
Глядя на закрывшуюся дверь, Торлейв присел на ларь. В душе кипело потрясение и одновременно беззаконная ликующая радости. Это бегство Прияны означало то, на что он не смел надеяться, то, чего желать ему раньше даже не приходило в голову. Отлично понимая гибельность этого чувства, Торлейв тем не менее не отдал бы его даже за Хилоусов меч. Все изменилось с приходом этого смертельно-опасного и манящего духа. Осознав, что Прияслава смотрит на него как на мужчину, способного ее взволновать, он на голову вырос в собственных глазах.
Эльга встала навстречу Прияславе; ей бросилась в глаза тревога и растерянность на лице молодой княгини.
– Что? Он отказался?
Прияслава перевела на нее недоуменный взгляд: будто не поняла, о чем ее спрашивают. Но ведь она попросила устроить эту встречу, собираясь предложить Торлейву в жены свою младшую сестру.
– Д-да. – Через миг Прияслава опомнилась. – Отказался. Не взойдет, видно, это дело. Ты не говори никому…
* * *
Отец Теодор не стал искать способа возвратиться на родину: после всего случившегося не смел показаться на глаза ни своему аббату, отцу Рудберту, ни тем более архиепископам Вильгельму и Бруно. Когда на полях вокруг Киева сжали озимый ячмень, диакон перебрался назад в Ратные дома и снова принялся варить пиво. Окончив дневные труды, кияне говорили друг другу: «А пойдем к Телеге, раздавим по жбанчику!». Вполне обеспеченный пропитанием, Тудор Телега, как его теперь звали, пришел к мысли, что Господь устроил его никчемную жизнь даже лучше, чем в монастыре Святого Вита. Звание диакона в городе, где не осталось ни одной церкви, не имело значения, и он больше не считал себя духовным лицом. И лишь иногда, после третьего жбана, принимался толковать киянам про подвиги святых, славных
