Николай Гейнце - Власть женщины

Вера Степановна порывисто встала.

— Я уеду, ты оставайся, карету пришлю назад! — глухим, дрожащим голосом выговорила она.

Он ничего ей не ответил.

Она ушла, а он остался дожидаться конца.

Ни жалости, ни угрызений совести, ничего не чувствовал он в эту минуту. Он, видимо, даже не заметил ухода его жены. Все его внимание, все его мысли сосредоточены были на закрытой двери противоположной аванложи. Жгучая боль разливалась по всем его членам. Он почти терял сознание!

Начался последний акт «Евгения Онегина», но роковая дверь не отворялась.

Наконец баронесса и князь вышли, и Осипу Федоровичу показалось, что выражение лица Тамары Викентьевны сделалось еще счастливее. Он сделал над собой неимоверное усилие и отвернулся по направлению к сцене.

Но он не видал и не слыхал ничего.

XII

Между двух огней

Наконец занавес упал.

Под взрыв восторженных аплодисментов начался разъезд. Осип Федорович стоял у выходных дверей, дожидаясь выхода баронессы. Вот показалась знакомая ему, крытая лиловым бархатом, на меху из голубых песцов ротонда.

Тамара Викентьевна медленно сходила с лестницы. Заметив Пашкова, она обернулась и что-то сказала следовавшему за ней князю. Они остановились, он пожал ей руку и отошел, а она приблизилась к Осипу Федоровичу.

— Вы наказаны за ваши дерзости и обязаны проводить меня домой, — с очаровательной улыбкой сказала она. — Ваша жена, кажется, уже уехала?

«Моя жена!» — замелькало в его голове. Он только теперь вспомнил, что он приехал с ней. Она уехала, она будет ждать его! Но разве он может отказать этой женщине! Ведь если он не поедет, поедет другой!

Осип Федорович молча открыл ей дверь и, посадив в поданную у подъезда карету, после мгновенной нерешимости сел сам.

— Что же вы не пригласили вашего родственника! — саркастически спросил он, делая ударение на последнем слове.

Она пожала плечами.

— Вы сумасшедший, — спокойно сказала она. — Я вас уже положительно не понимаю! Как можно без всякого основания?..

— Без основания?! — перебил он ее. — Извините, мне кажется, я не слеп и достаточно изучил ваше лицо. Вы вся сияли сегодня, как будто обрели неземное счастье. Это счастье, конечно, заключается в приезде этого князя? — с горечью добавил он.

— О, какой вы несносный! Я предпочитаю молчать и ждать, пока вы хоть немного успокоитесь.

— Я не нуждаюсь в успокоении! — сухо ответил он и отвернулся.

Она, действительно, всю остальную дорогу не говорила с ним ни слова, напевая один из мотивов только что слышанной оперы.

Выходя из кареты, она знаком попросила его следовать за ней.

Он повиновался.

Оставив его в гостиной, Тамара Викентьевна вернулась туда минут через десять в белом кружевном пеньюаре, сквозь тонкую ткань которого просвечивало ее атласное розовое тело, и, подвинув скамейку к креслу, на котором он сидел, села у его ног.

— Распусти мне волосы, — сказала она. — Я отослала мою Машу спать, а самой лень.

Прелестная улыбка открыла жемчужные зубы, восхитительные ямочки появилась на щеках.

— Я не умею, — пробормотал он, чувствуя расставленную ловушку и стараясь не попасть в нее.

Запах ландышей, распространяемый ее волосами, начинал одурять его.

— Что там не уметь! — воскликнула она. — Выдерни все шпильки, и дело с концом!..

И шаловливо смеясь, она опрокинула голову ему на колени.

Он медленно начал вынимать шпильки. Когда он вынул последнюю, по его коленям рассыпались душистые волны роскошных волос.

— Готово! — задыхаясь от волнения, проговорил он. Он отвернулся, стараясь не смотреть на нее.

Она между тем не поднимала головы и, по-прежнему опрокинув ее, напротив, неотводно смотрела на него своими светящимися в полумраке, царившем в гостиной, как у кошки, глазами.

Он чувствовал, как его кровь, подобно огненной лаве, быстро неслась по жилам и невыносимо жгла его.

— Тамара, пусти! — простонал он, стараясь встать.

— Поцелуй меня прежде… — шепнула она.

«Кто, кто спасет меня от этой пагубной страсти, от этой обольстительницы», — думал он, хватаясь за голову и входя в спальню жены.

Вера Степановна уже спала. Он остановился возле ее кровати и с каким-то содроганием смотрел на побледневшее, когда-то дорогое ему лицо.

Сердце его болезненно сжалось.

Ее длинные темнорусые косы свесились с подушки, в правой руке был зажат носовой платок.

— Она плакала, — прошептал он, наклоняясь к ее лицу. Опущенные ресницы были мокры, на одной щеке застыла крупная слеза.

Он опустился на колени и припал губами к ее руке.

Она не шевельнулась, только вздохнула и что-то прошептала во сне.

Как шальной, вышел он из спальни и, не раздеваясь, лег в кабинете.

С этого вечера его жизнь сделалась буквально адом.

С одной стороны — страдания жены, с трудом скрываемые ею, с другой — становившаяся с каждым днем очевиднее измена безумно любимой женщины.

Почти всегда, заходя к ней, он заставал ее в обществе князя Чичивадзе.

Он терпел сколько мог, и только тогда, когда его положение стало уже совершенно невыносимым, он начал умолять ее сжалиться над ним и уехать вместе за границу.

Он решился бросить семью, практику, чтобы только прекратить эту пытку.

Баронесса ответила на его мольбы смехом и заявила, что не намерена покидать Петербурга из-за того только, что ему представляются разные небылицы.

Он до того вспылил, что чуть не ударил ее.

Кончилась эта сцена как обыкновенно: одна ласка с ее стороны, и он вновь всецело попал под ее очарование.

Знакомые, встречаясь с Пашковым, двусмысленно улыбались, намекая на «новую пассию» баронессы фон Армфельдт. Каждый подобный прозрачный намек был ударом его самолюбию.

Молчаливое страдание его жены причиняло ему тоже адские муки. Ее исхудалое личико, большие грустные глаза, избегавшие его взгляда, доводили его до слез. Он любил ее как сестру, как дочь, и каждый ее вздох больно отзывался в его сердце.

Все это отозвалось на его здоровье. Он сильно похудел и состарился разом на несколько лет. Единственные проблески счастья — редкие ласки баронессы фон Армфельдт начали доставлять ему более страдания, чем наслаждения.

Он стал, кроме того, замечать, что радужное настроение ее духа, продолжавшееся с приезда князя Чичивадзе, начало исчезать, уступая место какому-то странному беспокойству, сменявшемуся иногда лихорадочной, неестественной веселостью.

Она совсем перестала выезжать, и часто он стал заставать ее, погруженную в глубокую думу.