Анна Кэмпбелл - Пленница греха
«Я не безумен. Я не безумен».
Рука в перчатке цеплялась за потертую кожаную обшивку сиденья. Он сражался за ясность рассудка. За власть над своим сознанием. За спокойствие.
Демоны были слишком сильны. Ужасные, визжащие фантомы в его голове бунтовали против него.
«Я в Англии».
«Я спасен».
«Я свободен».
Он повторял это, словно мантру. Раз за разом. О какой свободе он мог говорить, если зловещие демоны следовали за ним по пятам, не отпуская ни на миг?
— Пожалуйста, позвольте мне позвать Талливера.
Девушка плыла к нему сквозь мутную воду, В последнюю минуту он понял, что она собиралась постучать по потолку салона и остановить карету.
— Нет!
Говорить было чертовски трудно. Если бы он был один! Но то, что нельзя излечить, надо выдержать. Старый афоризм, любимый афоризм его няни. Этот афоризм помог ему найти слова для объяснения. Даже если каждое слово резало горло, как разбитое стекло.
— Талливер даст… опий.
Опий заставлял его забыться. И кошмары, которые вызывал наркотик, угрожали свести его с ума. В буквальном смысле.
Чариз нахмурилась:
— Если он вам поможет…
— Нет! — снова закричал он.
Чариз отпрянула. Господи, только бы взять себя в руки. Он еще раз попробовал вдохнуть глубже, чтобы усмирить бешено бьющееся сердце.
Чариз испуганно смотрела на него. Он презирал себя, когда его… идиосинкразия доставляла неудобство другим.
Он пытался внушить себе мысль, что должен уверить ее в том, что бояться ей не следует. Если только она не станет к нему прикасаться. Слава Богу, после первой робкой попытки успокоить, она больше не дотрагивалась до него.
Что он собирался ей сказать? Мысль ускользала, как легкая дымка тумана.
Верно. Талливер. Он взял себя в руки и заговорил тихо и резко:
— Здесь никто ничего не может сделать. Лучше всего… — Он замолчал, отгоняя наступавших дьяволов. — Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
— Это не поможет.
Сквозь наступающий хаос он услышал твердость в ее голосе.
Тело его свело судорогой. Живот вздымался. Его бросало то в жар, то в холод. Он обхватил себя руками, но это не могло остановить конвульсий. Этот приступ был особенно коварным.
Будь он один, терпел бы боль. Но если его вырвет прямо на нее, ей это вряд ли понравится. Придется принять опий.
— Вы можете остановить карету? — стуча зубами, проговорил он.
Слава Богу, она не стала задавать лишних вопросов и ударила по потолку. В глазах у него потемнело.
Дверь распахнулась. Талливер поставил перед ним таз.
— На этот раз дело плохо, парень, — бесстрастно сказал он, когда Гидеон судорожно сжал таз руками.
Кишки его словно сворачивало узлом. Еще мгновение, и он полностью потеряет над собой контроль. Он сумел прорычать:
— Убери девушку.
И когда началась рвота, все вокруг поглотила сплошная черная мгла. Он тонул в море мерзости, освещаемом лишь малиновыми вспышками боли.
Наконец он пришел в сознание. Открыв мутные глаза, он понял, что чьи-то руки держат таз, чтобы он не опрокинулся.
Во рту стоял отвратительный привкус. Сотни деревянных молотков барабанили по черепу. Даже дышать было больно — казалось, грудь вот-вот расколется надвое.
Чьи-то умелые руки убрали отвратительный таз. Те же руки, мягкие и ласковые, приложили влажную ткань к его горячему лбу. Он закрыл глаза и застонал от счастья — такой божественно прохладной была эта ткань на его горячем лбу.
В животе все еще бурлило. Он сконцентрировался на дыхании. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
— Акаш? — прохрипел он, хотя знал, что руки эти не были руками его друга.
— Акаш остался в Портсмуте.
Девушка. Мисс Уотсон. Сара.
Гидеон с трудом разлепил веки. Головная боль усиливалась с каждой секундой. Вскоре он уже не сможет сидеть прямо.
От одежды его дурно пахло. Она пропиталась потом. Ему стало мучительно стыдно за себя.
— Я велел Талливеру вывести вас из кареты.
Девушка улыбнулась. Она опустилась на колени на скамью возле него и поддерживала его за голову.
— У Талливера и так достаточно дел, — произнесла она участливо. — Вам лучше?
— У него дьявольски болит голова. Так всегда с ним бывает после приступа, — спокойно ответил Талливер.
Гидеон до сих пор видел только девушку. Теперь он посмотрел за ее плечо, где ждал Талливер, держа в руках таз.
— С ним часто такое бывает? — спросила Чариз.
Даже сейчас гордость его восстала против ее жалости.
— Я не больной щенок, мисс Уотсон. Я сам могу ответить.
Его ребяческий ответ заставил уголки ее губ опуститься. Впрочем, он сразу же пожалел о своей резкости. Едва ли ей приятно ему помогать. Она заслуживала благодарности, а не колкостей.
Гидеон закрыл глаза и стал бороться с очередным приступом тошноты.
— Я принесу опийной настойки, парень.
Голос Талливера донесся словно издалека. Его заглушал шум в голове и ушах.
— Приступ прошел, — выдавил он.
— Опий поможет вам заснуть. Вы знаете, что сон — единственное, что вам помогает. Не хотите остановиться в гостинице? Спать в кровати гораздо удобнее, чем трястись в этой колымаге.
Кровать. Прохладные простыни. Тишина. Покой. Все это манило, как райские кущи.
Гидеон колебался. Он должен был доехать до Пенрина. Что-то срочное.
Он открыл глаза и увидел в сумраке кареты тревожное лицо девушки. Ну конечно. Если они остановятся, она может сбежать.
Надо продолжать путь. Придется принять ненавистный опий. И выстоять в одинокой схватке с ужасающими видениями.
— Не надо… гостиницы. Дай опийной настойки, Талливер.
— Есть, начальник.
Они ехали весь день. Наступила ночь, сэр Гидеон спал как убитый. Он лежал на скамье, слишком короткой для него, в неудобной позе. Веки его были плотно сжаты, мышцы вокруг глаз напряжены, губы побелели от напряжения.
Чариз отвернулась и невидящим взглядом уставилась в темноту. Кем были те люди, которым она вверила свою судьбу? Талливер, который со стоическим спокойствием смотрел беде в лицо… Акаш, умный, загадочный, словно некий заморский идол.
Сэр Гидеон…
Чариз приказала своему своенравному сердцу не трепетать при одной мысли о своем спасителе. Но с тем же успехом она могла приказать солнцу не подниматься в урочный час. С каждой минутой, проведенной в его обществе, Чариз все больше затягивало в сети того чувства, которое она испытывала, стоило ей лишь взглянуть на этого человека.
Сводные братья держали ее в изоляции несколько месяцев. Она не видела ни одной газеты, не получала писем. Не имела представления о том, что происходит в мире.
