Жорж Санд - Даниелла
— Чтобы видеть, что у итальянца в глазах, надобно иметь итальянские глаза. В необыкновенной веселости моего крестного отца я видела, что было у него на душе. Он тяжело страдает, верьте мне.
— Бедный добряк, — сказал Брюмьер, смеясь.
— Скажите нам правду, — прервал я его, — не подстерег ли вас Фелипоне на свидании с его женой?
— Как вам сказать? И да, и нет. Сегодня утром мы были в роще виллы Фальконьери, и на этот раз без всякой лукавой мысли — уверяю вас! — Винченца вздумала, хотя немного поздно, ревновать к Медоре, что, говоря к слову, заставляет меня перенести в Рокка-ди-Папа мой супружеский шатер, потому что эта несвоевременная ревность может, пожалуй, наделать хлопот. Я успокаивал ее, как умел и лгал, как на пытке, чтобы помешать ей говорить слишком громко, но, несмотря на это, она не умолкала. Наконец, мне удалось избавиться от нее без большого крика; но когда я возвращался один-одинешенек по одной из аллей стриженого самшита, которые походят на дороги с зелеными стенами, я сошелся носом к носу с мессером Фелипоне… точь-в-точь, как теперь, — продолжал он, понизив голос и указывая на мызника, который, переходя ров поперек, шел, улыбаясь, нам навстречу.
Брюмьер прибавил:
— Он приветливо посмотрел на меня и поклонился, как вот и в эту минуту кланяется.
Брюмьер еще не договорил этих слов, как раздался выстрел над нашими головами. Фелипоне, стоя на скале, в десяти шагах от нас, выстрелил по зайцу.
— Шерш, шерш! — закричал он собакам, которые бросились в овраг.
Он пошел за нами, сходя с крутизны с легкостью, вовсе не свойственной его толстому туловищу и коротким ногам, но которую я уже заметил в нем во время бегства нашего к buco.
— Ему хочется похвастать верным глазом и верной ногой, — сказал Брюмьер, видя, как Фелипоне поднимал убитого им зайца на дне оврага. — Если это шуточная угроза, то она недурна, и мызник начинает мне нравиться. Но вы испугались, Даниелла?
— Да, за вас, — сказала она. — Заряд пролетел так близко от вас, что нельзя не подумать, что выстрел был сделан не без умысла. Он хотел испугать вас.
— Это очень мило с его стороны; я не предполагал в нем столько остроумия. Но эти шалости не безопасны для вас и было бы бесчестно оставаться с вами долее. К тому же, надобно выяснить это дело. Если этот шут задумал убить меня, он подстережет меня, сегодня или завтра, где-нибудь за углом; лучше уже сразу узнать, чего ожидать от него.
— Не ходите, — возразила Даниелла, стараясь удержать его, — один ствол его ружья еще заряжен.
Брюмьер не послушался; он соскочил в овраг, крича мызнику:
— Не добивайте его, подождите; мне хочется взглянуть на него, пока он жив.
Брюмьер говорил о зайце, которого Фелипоне держал за уши. Эта смелость или это доверие, казалось, внушили уважение мызнику, или мы были слишком близко и он не хотел иметь таких свидетелей своего мщения; могло быть и то, что Даниелла ошиблась в своих предположениях.
Мы слышали, как они разговаривали в добром согласии.
— Вы его совсем разбили, — сказал Брюмьер, — ружье было заряжено крупной дробью, годной на диких коз.
— Чем бы ни стрелять, — отвечал Фелипоне, — лишь бы убить!
Они пошли вместе по направлению в Мондрагоне, вдоль высохшего ручья, который проходит по дну оврага, и ушли от нас вперед. Вскоре скрылись они у нас из виду в гущине леса; мы шли скоро, стараясь не отстать от них, и остановились прислушаться.
— Что это? Мне показалось, будто кто-то глухо застонал, — сказала Даниелла.
Мы стали внимательнее прислушиваться: вдали раздался грубый смех Фелипоне.
— Видишь, ты ошиблась, — сказал я Даниелле, которая, побледнев, слушала с напряженным вниманием.
— Другой не смеется, — отвечала она.
Мы сошли с дороги, чтобы поглядеть в глубь оврага, но это было невозможно. Взоры наши проникали в просветы ветвей мелкорослых дубов, но не могли проникнуть сквозь высохшие и еще державшиеся листья. Ночь приближалась, и когда мы опять вышли на дорогу, недалеко от монастыря, мы столько уже потеряли времени, что наши спутники должны были уже добраться до Мондрагоне, если только вышли из теснины. Мы не смели окликнуть Брюмьера, боясь ускорить тем исполнение замысла, приписываемого Даниеллой мызнику.
Мы успокоились у ворот Мондрагоне, где застали Фелипоне, как всегда, веселого, и Брюмьера живого и здорового. Они были, как казалось, в ладу. Несмотря на мое удовольствие видеть, что любовник Винченцы цел и невредим, я не мог удержаться от презрения к ее мужу.
— Заяц молодой и еще теплый, — сказал нам Фелипоне, — он будет вкусен, и вы скушаете его за обедом, Я напрашиваюсь к вам на обед и берусь сам изжарить его. А вы обедаете с нами, господин Брюмьер?
— Очень бы рад, — отвечал он, — но это невозможно. Я бегу расплатиться за фибулу, и возвращусь в Пикколомини натощак. Вспоминайте обо мне и выпейте за мое здоровье.
Я вручил ему деньги, он побежал, а Фелипоне пустился в россказни, поливая жарившегося на вертеле зайца.
Мы не отходили от него, и Даниелла, все еще встревоженная его замыслами, притворилась, будто ее очень занимает стряпня ее крестного отца, с тем чтобы помешать ему уйти и подстеречь Брюмьера на углу леса.
Вдруг он вытер облитое потом лицо, и сказал нам:
— Я сообщу вам новость, добрые друзья мои, которая удивит вас. Я уже намекнул об этом Даниелле, не сказав имени; она, кажется мне, не верит, но вы увидите! Приятель, пропадавший без вести, отыскался и, если вы хотите, я пойду за ним и приведу его к ужину…
— Кто это? — спросил я.
— Кто бы ни был, не пускай его, — шепнула мне Даниелла. — Он хочет только уйти от нас; это один предлог.
— Я пойду с вами, — отвечал я мызнику, — Мне хочется поскорее встретить эту нечаянность.
— Не из чего беспокоиться, — отвечал он, — он уже здесь, и я слышу, что он накрывает на стол.
В самом деле в нашей столовой слышался стук тарелок. Я вошел туда и увидел, что лакей, в новом длинном платье и в манжетах безукоризненной белизны, стоял лицом к буфету, но его низкий рост и бойкий вид так бросались в глаза, что я не мог не узнать его в ту же минуту.
— Тарталья! — вскричал я, подбегая к нему.
— Не Тарталья, мосью, — отвечал он, кланяясь мне с шутовскими ужимками, — а Бенвенуто, первый камердинер, поверенный, а с некоторого времени управляющий домом его светлости князя Монте-Корона в Генуе.
— Как, ты служишь у этого доброго князя? Где он? Каково он поживает?
— Он здоров и живет в Генуе, как я уже доложил вам.
— Ну, а ты, как ты попал сюда?
— Он мне дал тайное поручение (Тарталья понизил голос). Я приехал сюда инкогнито, чтобы вручить прекрасной Медоре письма, которые могли ее компрометировать; князь великодушен.