Джулия Хилпатрик - Ретт Батлер
Скарлетт судорожно вздохнула, но тут же крепко стиснула зубы, заметив, что от его зорких глаз не укрылся бивший ее озноб. Грудь ее бурно вздымалась, глаза блестели. Скарлетт шумно и прерывисто задышала, усилием воли стараясь скрыть это. Она взяла с колен сумочку и поднялась.
– Очевидно, ты сейчас напомнил мне о моих годах, Ретт Батлер? Впрочем, ты всегда отличался отсутствием такта и порядочности. Да ты никогда не стоил и одного моего мизинца. Я приняла тебя из жалости тогда, после того, как ты явился ко мне, как побитый пес, не нужный никому таким…
Она смотрела, как он подступает к ней. Вот сейчас он ее ударит. Она хотела, чтобы он ее ударил. Правда, тогда все будет кончено. Разумеется, она убьет его тогда. Но он остановился на полпути. Он молчал. Он не произносил ни слова. И глядя в эти так хорошо знакомые глаза она поняла, что ее отчаянные мечты, ее безумные желания потерпели крах. Все в ней как будто омертвело. Она поняла, что ее жестокость была как бы изнанкой грусти, нелепой потребностью отомстить тому, кто ничем этого не заслужил. Но она не могла, не хотела прощать ему все эти годы томительного одиночества и позора.
– Подлец, ну и подлец же ты! – воскликнула она в бессильном бешенстве, тщетно стараясь припомнить все самые страшные ругательства, какие она знала.
– Поди ты к дьяволу! – прошипела она сквозь зубы, и ее зеленые, прищуренные от ненависти глаза сверкнули, как два узких лезвия. Скарлетт вскочила с кресла и, сгорая от стыда и ярости, повернулась к нему. Как это у нее вырвалось, как могла она так унизиться, сказав ему про свою любовь и тоску. И уже не заботясь о том, что ее могут услышать, она выкрикнула:
– Убирайся, Ретт Батлер. Я не желаю больше видеть тебя никогда. – И чувствуя, что ее хватит удар, Скарлетт бросилась вниз по лестнице.
…Ей снилось, что она увязает в болоте. Медленно, медленно она погружалась все глубже и глубже, а вокруг не было ничего твердого, устойчивого, на что можно было бы опереться, за что можно было бы зацепиться. Кто-то будто тянул ее за ноги вниз и вниз и в самый последний момент, когда отвратительная зловонная жижа должна была сомкнуться над ее головой, она вдруг почувствовала, как сильные мужские руки подхватили ее и вытащили наверх. Она подняла глаза и увидела Ретта…
Скарлетт проснулась и, присев на кровати, заплакала. Это был всего лишь ужасный сон. Она налила полный бокал виски и залпом выпила. Она внезапно стала сама себе противна. Она осталась одна, опять одна. Вся будущая жизнь представилась ей бесконечной чередой одиноких ночей, среди несмятых простынь, хмурого спокойствия. Лежа в постели, она машинально протянула руку, как бы желая коснуться теплого плеча, она удерживала дыхание, будто боялась спугнуть чей-то сон. Она помнила шершавость его усов на своих губах, его чудесные и смелые глаза под прямыми черными бровями, его нос – нос истинного мужчины, изгиб его рта. Во всем мире не было губ красивее, чем у него. Но внезапно в ее усталом и затуманенном алкоголем мозгу воскресло то, что на какой-то миг изгладилось из сознания: уход Ретта, осуждение окружающих, дети, живущие теперь уже своей жизнью. Она прислонилась к подушке и заплакала: «Я не хочу жить без него». Она уткнулась лицом в ладони. Она старалась возродить в себе гнев, стараясь призвать его на помощь, чтобы вновь обрести силы. Но она слишком устала, она не могла уже ни ненавидеть, ни чего-либо желать. Сознание понесенной потери словно налило ее свинцом. Она все потеряла. Даже гордости не осталось. Итак, конец всему. Она долго лежала, откинувшись на подушки и закрыв глаза, а затем неожиданно приняла решение. Она достала флакон со снотворным, пошла в ванную, налила стакан воды. Быть может, Бог простит ее. И она выпила одну за одной все таблетки, оставшиеся во флаконе. Их оказалось ровно двадцать две…
Это была уже десятая сигарета. Ретт понял это, потушив окурок о край переполненной пепельницы. Он даже содрогнулся от отвращения и опять, уже в который раз зажег лампу у изголовья кровати.
Было три часа утра, заснуть ему так и не удалось. Он встал и подошел к окну. Было темно и холодно. Был тот предрассветный недобрый час, когда еще не взошло солнце, глаза заволакивала какая-то мутная пелена, а все вокруг казалось обманчивым и неверным. Холодная, сырая, ватная тишина висела над городом. Ретт резким движением распахнул окно, и ледяной воздух с такой силой ударил ему в лицо, что он невольно отшатнулся. Он посмотрел на свое отражение в зеркале и тут же отвел глаза. Вид у него был скверный. С ночного столика он взял пачку сигарет, машинально зажег одну и тут же положил ее обратно. Сейчас Скарлетт, должно быть, крепко спит… И он явственно представил себе ее рассыпавшиеся по подушке волосы, гибкое и все еще стройное тело и чуть пульсирующую голубую жилку у левого виска…
Ретт резко качнул головой, как бы отгоняя от себя это наваждение. Он закурил еще одну сигарету, вдыхая табачный дым с какой-то яростной жадностью, потом вытряхнул пепельницу в камин.
Все же его тянуло к Скарлетт!
Он все еще держал в руке пепельницу, но она вдруг неожиданно выскользнула из его пальцев, покатилась по полу и не разбилась. А ему почему-то захотелось, чтобы она разбилась вдребезги, чтобы кругом валялись осколки, обломки, как и его жизнь. Но пепельница не разбилась.
«Пусть убирается прочь из его жизни, пусть отправляется, куда хочет, только оставит его в покое, – твердил ему рассудок, а сердце, сердце тихонько ныло, – пойди к ней, беги, ведь ты же до сих пор любишь ее. Верни ее, и жизнь опять обретет смысл.»
Ретт присел на край кровати с каким-то странным выражением, пристально глядя на свои руки. Затем медленно поднялся и стал одеваться. «Я должен найти ее. Она необходима мне», – твердил он себе…
Скарлетт лежала прозрачная, как воск, глубоко ввалившиеся глаза были закрыты. Высокие дуги ее бровей часто казались Ретту огромными арками ворот, но что творилось за этими воротами, ему так и не удалось узнать.
Теперь ему до боли захотелось, чтобы поднялись закрытые восковые веки. Он знает ее глаза, по ним только догадаешься о буре разноречивых чувств, но уверенности они не дают ни в чем и никогда. Только бы она открыла глаза – и в этот единственный, в этот последний раз он увидит правду.
Очень явственно, так явственно, словно они облеклись плотью и стоят тут же в комнате, ощутил он ее слова: «Я любила тебя, я ждала тебя, а ты меня предал».
Ретт смотрел на нее, и мысли его путались. Нет, это невозможно, она не умрет, нельзя себе представить, что это горячее, своенравное, надменное сердце перестанет биться. Он мысленно приказывал ей шевельнуться, открыть, наконец, глаза, узнать его, заговорить.
