Роксана Гедеон - Край вечных туманов

Видимо, подумала я с горечью, он очень страдал при Старом порядке, не имея титула и чувствуя себя человеком второго сорта, ущербным гражданином Франции, не обладающим полнотой прав. Вот почему он так гнался за деньгами, сказочным богатством, независимостью – все это играло лишь роль возмещения. Он скрывал свои чувства. Его насмешки над аристократами – это, в сущности, его боль и обида… Именно эти чувства не позволяют Рене любить меня спокойно, ровно, без всякой мстительности, без желания утвердить и подчеркнуть свою победу. Свой выигрыш.

«Да любит ли он меня?» – подумала я вдруг.

– Рене… – прошептала я едва слышно.

– Что?

– Мне нужно идти. Я очень устала.

Это были последние слова, которыми мы обменялись в тот вечер.

И я так и не дала ему согласия.

Несколько дней спустя, выйдя во двор Консьержери постирать белье, я заметила, что за мной кто-то наблюдает. На мужской половине находился человек, которого я с легкостью узнала, – дородный, румяный, крепкий, как булочник. Это был Доминик Порри.

На нем уже не было трехцветного шарфа и трехцветной перевязи, и он явно уже не был комиссаром народного общества секции Социального контракта. Он сидел в Консьержери, он, как и я, был брошен за решетку, «Из-за меня», – сразу решила я.

Но даже встретившись с ним глазами и понимая, что он меня узнал, я не испытала ровным счетом ничего. Даже чувства вины или благодарности. Может быть, у меня душа и вправду стала черствой, словно камень, поскольку я сознавала, что живу лишь благодаря вмешательству Порри, но никакой признательности к нему не чувствовала и выражать ее не хотела. И, подозревая, что Доминик очутился здесь за то, что заступился за меня, я не желала себя винить. Мне было все равно.

И даже не укоряя себя за подобное жестокосердие, я приказала себе выбросить из головы все мысли о новом заключенном.

Каждый вечер ко мне приходил Рене и оставался у меня часа на два, пользуясь снисходительностью тюремщика. У Клавьера и в тюрьме были деньги, и я уже ни в чем не нуждалась. Я имела возможность есть почти все, что захочу: жена тюремщика, щедро оплачиваемая деньгами Рене, специально для меня ходила на рынок. Начальство Консьержери, тоже живущее за счет взяток, закрывало на это глаза.

Но мои отношения с Клавьером складывались совсем не так, как следовало бы.

Я полагала, это происходит из-за невыясненности вопроса о браке. Мои отговорки просто бесили его. Он так часто раздражался, что я иной раз опасалась с ним разговаривать. Это было похоже на шантаж: скажи я «да», и он всегда будет в хорошем настроении… Но решиться на утвердительный ответ мне было трудно. Очень трудно. Я все размышляла, вспоминала предсказания Жака Казота, говорила себе, что это, видно, моя судьба – стать женой буржуа и что нет в этом ничего ужасного… но всякий раз мои мысли наталкивались на воспоминание об отце, и я останавливалась, словно моим размышлениям преграждала путь ледяная скала. Отец, Мария Антуанетта, Людовик XVI, Изабелла… Это были люди, мнением которых я дорожила больше всего на свете. Не приходилось сомневаться, что все они – все четверо – были бы против того, чтобы я стала мадам Клавьер. Изабелла была бы не против связи, но возражала бы против брака. А ведь она из этой четверки понимала меня лучше всего. Остальные просто презирали бы меня.

Мне трудно было переступить через свое прошлое. Возможно, если бы Клавьер понимал меня, я бы меньше нервничала. Но я видела, что он догадывается о моих сомнениях, что это его злит… и принять решение казалось мне все более затруднительным. Я не хотела уступать под давлением. Мы часто ссорились, а даже когда и не ссорились, вопрос брака все время довлел над нами, и мы не могли нормально разговаривать.

Да, а иногда во время встречи мы вдруг умолкали, и я с неловкостью сознавала, что нам просто не о чем говорить. Раньше я ничего подобного не замечала; мы встречались с Рене очень редко. Теперь, когда встречи происходили каждый день, я столкнулась с тем, что между нами мало общего. Возможно, мы еще плохо знали друг друга.

А еще он поглядывал на других женщин. Не демонстративно, конечно, и только тогда, когда думал, что я этого не вижу. В женском отделении было много женщин, которые охотно улыбались привлекательному холостому банкиру, и он тоже не отказывался от того, чтобы проводить их взглядом. Ревниво наблюдая, я заметила среди них одну особенно настойчивую девушку. Она была белокурая, стройная, видимо, длинноногая, и улыбалась просто ослепительно. У меня ныло сердце, когда я смотрела на нее, и в душу закрадывалась обида.

Я не показывала этого, но Рене сам все усугублял. С его губ нередко срывались слова о том, что та одежда, которая на мне, – она совсем мне не подходит, и он иногда смотрел на меня так пристально, что самим этим взглядом убеждал в том, что я уже не столь восхитительна, как прежде. Может быть, он и не хотел ничего дурного. Но, говоря о моем платье, он тем самым давал понять, что я плохо одета и скверно выгляжу.

Я и сама знала, что стала сейчас другой. Я не была похожа на Сюзанну образца 1790 года. Но я бы надела другое платье, если бы оно у меня было. И в то же время я понимала, что никакое платье не способно сделать меня нынче стройной. Никакое платье не придаст моей походке легкость и не сотрет следов беременности с лица. Я лишилась даже своих длинных волос, и они еще нескоро отрастут. Я пыталась спокойно относиться к этому, но, не встречая поддержки, стала мучительно переживать каждую нашу встречу. Ни с кем из красивых женщин, что были в Консьержери, я сейчас соперничать не могла. Сравнение было бы не в мою пользу.

Впрочем… Другие заботы поглощали меня больше, чем все эти недоразумения. С тех пор как пошел шестой месяц беременности, ребенок стал вести себя все хуже и хуже. Тошноты и рвоты, вопреки ожиданиям, не прекращались, а головокружения мучили меня теперь целыми днями. Вдобавок ко всему однажды вечером я с ужасом заметила, как отекли у меня ноги. Такие же отеки я заметила на пояснице и на руках, а что касается лица – то я сама себя не узнавала, таким оно стало одутловатым. По совету знающих женщин я теперь не ела ни единой крупинки соли, чтобы отеки стали меньше, но из-за этого у меня совсем пропал аппетит.

Кроме того, этот ребенок рос словно на дрожжах. Никогда раньше ничего подобного не случалось. И тогда я впервые подумала о том, что их, возможно, двое.

Я держала эту мысль пока при себе, но меня невольно разбирало любопытство. Какие они, если их двое? Может, два чудесных черноглазых мальчика, похожих на меня? Возможно, это мальчик и девочка вместе, и тогда это вообще венец всех неожиданностей.

Они – если это были они – уже отчетливо шевелились, не причиняя, впрочем, мне боли, и я понемногу стала ловить себя на мысли, что начинаю чувствовать к ним уже не равнодушие или досаду, а что-то очень похожее на нежность.