Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
Эта часть плана не представляла собой большой трудности. Но иначе обстояло дело с моим отъездом из дома, где Фюльбер держал меня на положении пленницы.
К счастью, неожиданный случай, — если что-то вообще бывает случайным, — пришел мне на помощь. Один из друзей-каноников дяди, живший в Провэне, пригласил его к себе для участия в богословском диспуте. Польщенный и прельщенный приглашением, старик решился на поездку, хоть и беспокоился на мой счет. Он сделал множество наставлений моему тюремщику, взял клятвы со служанок, произнес передо мной длинную речь об обязанностях девицы и уехал на своем муле в сопровождении слуги.
С ликованием в душе смотрела я на его отъезд. С помощью Сибиллы я предупредила тебя об отлучке дяди, затем тайком собрала суму, куда сложила немного белья, кое-какую одежду и две-три любимые книги.
Перебирая вещи, я нашла на дне сундука монашеское облачение. Его подарила мне одна из сестер в Аржантейе, когда я покидала монастырь. Находка навела меня на мысль. Я знала, что дороги на всем протяжении предстоящего пути небезопасны. Множество опасностей могло подстерегать в пути чету без охраны. Так не облачиться ли в священные одежды? Они защитят меня от разбойников и грабителей лучше целой свиты вооруженных лакеев.
Твои одежды каноника и мой монашеский плащ защитят нас от насилия и алчности. Вот я и решила нарядиться монахиней, как только наступит час, и стала ждать.
Позже ты жестоко упрекал меня за этот маскарад, посчитав его неуважением к сану. Но в душе я была далека от этого. Мысль оскорбить бенедектинский орден ни на секунду не посетила меня, когда я придумывала эту хитрость. У меня была лишь одна цель: как можно надежней укрыть драгоценное бремя, которое я носила. Эта маскировка была в моих глазах лишь ловким средством защитить и себя, и своего ребенка. Можно порицать меня за легкомыслие, но хоть я и вела себя таким образом, не дав себе времени поразмыслить, могу, тем не менее, утверждать, что никакая кощунственная мысль меня не коснулась. Я и не думала, — как позже ты говорил, — насмехаться над божественной благодатью. Я была далека от святотатства! Во многом, я уже сказала, я была все еще ребенком. В горячке приготовлений мне показалось совершенно естественным воспользоваться так кстати найденной одеждой. Да и не была ли она лишь частью опьяняющего приключения?
Впоследствии ты причинил мне много боли, обвиняя в грехе святотатства. Несомненно, то было моей судьбой — платить страданием за каждый миг, каждую кроху блаженства. Бог и вправду одарил меня опасным свойством — и наслаждаться, и страдать с одинаковой ужасающей силой.
Вскоре я получила записку. Ты просил меня быть готовой к следующей ночи. Пьянящее счастье переполняло меня.
Сибилла в последний раз взялась подмешать маковый порошок в вино моего стража. Тот вскоре благополучно захрапел. Она постаралась также отвлечь внимание моей хромоногой служанки, втянув ее в болтовню с кухарками. Мой путь был свободен. Я могла уходить.
Чувство нереальности охватило меня, когда я выскользнула в условленный час за порог дома, который, несомненно, покидала навсегда. Ни раскаяния, ни страха! Лишь абсолютная надежда и безграничная уверенность. Я отправлялась к тебе, на твою родину, чтобы произвести на свет твоего ребенка. Нашего ребенка. Да простит мне Небо, но как Мария, ожидавшая Иисуса, я ощущала себя блаженной!
Мы встретились в сумерках под сенью сада. Лето было на исходе. Созревали первые яблоки, их сладковатый аромат витал в сентябрьской ночи. Погода была ясной. Впрочем, самый упорный ливень не изменил бы моего воодушевления.
Помнишь ли ты, с какой горячностью прижал меня к себе? Я еще не начала полнеть и сохраняла гибкость стана, который ты любил сравнивать, как псалмопевец, со стволом молодого тополя.
Плащ скрывал от твоих глаз мое облачение, но черное покрывало на голове тебя заинтриговало. Тогда я и призналась тебе в подлоге. Насколько я помню, тебя это тоже не слишком смутило. Помню даже, ты похвалил мою изобретательность… Естественно, впрочем, что после стольких несчастий и через столько лет ты увидел это переодевание в совсем ином свете.
Мы не стали задерживаться и тотчас пустились в бегство. Дабы не привлекать внимание стражи, ты отправил слугу с двумя оседланными лошадьми за мост, к часовне Сен-Северен.
Было еще темно, когда по улице Сен-Жак мы выехали из Парижа. Полная луна стала нашим первым проводником. Вспоминая этот побег, дорогу и проделанный нами путь, я не перестаю восхищаться твоей предусмотрительностью в организации путешествия. Правда, путь был тебе знаком, ты следовал по нему уже не в первый раз, но от этого он не становился менее опасным.
Ты предусмотрительно попросил знакомого епископа написать тебе охранную грамоту, дающую помощь и уважительное отношение в пути как к паломнику. Эта бумага обеспечивала нам кров и стол в странноприимных домах, больницах и приютах на всем протяжении пути.
Орлеанский тракт, которым мы отправились поначалу, оказался с наступлением дня весьма оживленным. Ты сказал, что это было обычным для этой старой римской дороги, все еще поддерживавшейся в хорошем состоянии заботами церковных конгрегаций. Ты объяснил, что этот путь остается главной дорогой для караванов паломников, направляющихся в Сантьяго-де-Компостела.
Наши облачения доставляли нам всеобщее уважение и позволили, не привлекая внимания, смешаться с толпой путешественников, где то и дело мелькали монашеские сутаны.
И мне стало еще спокойнее. Кто мог бы узнать нас, даже если бы и разошелся слух о нашем исчезновении? Я приободрилась и перестала думать о дяде и его подручных. Все стало для меня предметом любопытства и развлечением в начале первого большого путешествия, в которое я отправилась таким увлекательным образом.
Наша дорога, прямая, хоть и изборожденная выбоинами и рытвинами и довольно грязная, шла через леса и поля. Я любовалась красивой зеленью незнакомой местности, совсем не похожей на холмы Аржантейя.
Был конец лета, но листва, несмотря на жару, не была еще тронута золотом, трава и кустарник на склонах оставались свежими, а в лугах, полузаросшие, журчали ручьи. Там и тут из-за деревьев выглядывали колокольни, сверкавшие на солнце в великолепии утра.
Ликование, пахнущее ветром и листвой, завладело мной. И люди, и вещи казались дружественными и понимающими. Казалось, даже крестьяне, работавшие в полях, провожали нас взглядами, полными одобрения, а пастухи в заплатанных одеждах, пася своих овец, играли на дудках, издавая звуки, тоже полные дружелюбия!
Видишь ли, Пьер, есть лишь правда сердца, и моя правда переполняла меня.
