Катулл Мендес - Король-девственник
Многие, в подобном случае, сказали бы себе:
— Дело просто! красивая девушка, которую обвиняют лишь за то, что она блондинка и не имеет предрассудков!
Нет, он чувствовал, что Франсуэлу окружает ненависть совсем иного рода, чем та, которой подвергаются полные куртизанки; так как он почуял в ней редкостное создание, необъяснимое, ненормальное, быть может, восхитительное, быть может ужасное. Ведь иногда сама действительность походит на невероятное; существуют же чудовища. В то же время, хотя он и не верил в предчувствия, но как-то смутно предугадывал возможность чего-то общего между Франсуэлой, сильной и властительной, и немного тщедушным и невзрачным; лисица, в данном случае, могла сослужить службу льву.
Лишь только наступил вечер, как он отправился в переулок, тянувшийся между двумя длинными стенами. Его изумило то, что к нему прикоснулось платье священника, который спешил куда-то и опередил его. «Гм!» Но он не обратил большого внимания на эту встречу и продолжал идти в впотьмах, ощупывая стены; вдруг на него повеяло свежим воздухом с такой силой, как это случается, когда выйдешь на широкое, чистое загородное место.
Вся, постепенно повышавшаяся, луговина чернела под низко нависшими тучами, откуда повременном раздавались глухие раскаты грома; городские укрепления в этом мраке, как-то сливались с землей и шпага невидимого часового мелькала вдали, там и сям, как движущаяся змейка, то блестевшая в воздухе, то погасавшая. Лишь два, ярко освещенных красных окна боролись с темнотой ночи. Неподвижные и прямонаправленные в сторону города они будто угрожали ему. Ему напомнили они два адских жерла отверстия, вечно открытых и всегда готовых поглотить каждого.
Браскасу обрадовался; свет в окнах доказывал, что его ждали — он пошел быстрее. — О! О! кричал он. По лугу проходили люди. Вдруг у него мелькнула мысль о возможности западни; при нем было двести франков, и он пожалел, что не оставил их в гостинице. Обеспокоенный этим предположением, он осмотрелся кругом. С разных сторон приближались человеческие фигуры, которых он, ослепленный видом красных окон, сначала, не заметил, множество людей, сошедшихся из разных частей города, отдельно идущих, — но, как казалось ему, направлявшихся к одной цели. Эти ночные гуляки описывали на ходу ту линию, которую имеет распущенный веер, отдельные части которого все вертятся на одном жолнере, а центром для них служил домик Франсуэлы, ярко освещенные окна которого походили и на кровь.
— Бог мой! — вскричал пораженный этим сборищем людей Браскасу.
При том же, эти люди как бы по заранее сделанному уговору старались не замечать друг друга. Они шли прямо и поодиночке. Среди торжественной ночной тишины, Браскасу слышал лишь глухой шум шагов по траве и учащенное дыхание прохожих, несмотря на то, что они ступали медленно, даже осторожно, как-то согнувшись, точно подстерегая дичь и приготовляясь внезапно прыгнуть на нее.
— А! Ба! А! — повторял тем более изумленный Браскасу, что глаза его, теперь уже привыкшие к темноте, смогли узнать в человеке, шедшем слева около него, цирюльника — а справа — полицейского дона Жозе.
Как вдруг, мгновенно, все шедшие одновременно вздрогнули, подобно тому, как если бы под ногами у одного из них внезапно воспламенился порох; а затем, среди всеобщего смятения, виднелись лишь вытянувшиеся шеи, поднятые кверху головы и жадно протянутые вперед руки.
Из-под красных занавесей выглянула Франсуэла, вся в белом и в золоте.
Они бросились туда, опережая один другого, задыхаясь, толкаясь; черные плащи развеваемые ветром хлопали по воздуху, как крылья, на которых они неслись к этой очаровательной девушке, напоминая собой полет тех ночных бабочек, которых влечет к себе и поглощает огонь.
Но Браскасу бросился первым. Она увидала его и, произнося: «Ты!» тотчас же захлопнула окно; в ту же минуту, дверь отворилась, и он вбежал в дом.
Он был ослеплен.
Сначала, на него произвели сильное впечатление, одуряющее благоухание и роскошь обстановки, в которой он очутился, порывисто ворвавшись в комнату; тепло, благоухание, краски; каким-то лучезарным виденьем представлялась ему эта смесь огня, редкостных цветов и пестроты перьев почти неземных птиц; даже являлась мысль, что все эти яркие краски и золото, эти душистые растения и всюду разбросанные огни — суть не что иное, как сброшенная одежда Франсуэлы, которая улыбалась ему, полунагая.
Оправившись от минутного замешательства, происшедшего вследствие резкого перехода из темноты к свету, Браскасу мог уже лучше вглядеться в окружающее. Он находился в узкой комнате, обитой ярко-красными обоями, на которых висели золотые канделябры; там и сям куски голубого, розового и зеленого атласа висели по стенам тянулись по ковру, без всякой видимой причины или необходимости, просто ради яркости красок, представляя собой искусственно созданную и фантастически пестревшую лужайку. Кроме того, бокалы, безделушки, соломенные украшения. А ослепительный свет двадцати свечей, отражавшийся в кристаллах, как яркое пламя отчетливее обрисовывал весь этот шелк и мерцал на позолоте; а Франсуэла, белая и полная, соблазнительная в своем спущенном пеньюаре и закутанная массою густых волос — обезумевшая, быть может, пьяная, так как шатаясь, сделав несколько шагов, она облокотилась на горлышко бутылки, которая упала тут же со стола — Франсуэла, краски, аромат, тепло, все, под обаянием ее чудной красоты, казалось какой-то баснословной картиной роскоши и веселья.
Она сказала смеясь:
— О! Как ты безобразен! Но, кажется, французы очень забавны! Ты, ведь, заставишь меня смеяться, скажи?
И полная неги, готовая отдаться, с грацией ласкающегося животного, она обеими руками обвила шею маленького человека.
Он, изумленный, почти испуганный, увернулся от этого горячего порыва ласки и прошептал:
— О! посмотрим, посмотрим, но кто же вы?
Он уже не смел теперь сказать ей «ты», находя ее слишком прекрасной.
Все еще смеясь, но высокомерным тоном, она громко вскричала:
— Кто я? Та, любви которой добиваются многие, и которая отдается. На что тебе знать более? Ты добивался меня, вот я. Разве я не так блестяща, как звездочка, и не так прекрасна, как цветок? Но звезды слишком высоко, а цветы еще нужно сорвать; я — вся пламя и чувственность. Насыться этим пламенем и насладись благоуханием. Но что с тобой? Уж не трус ли ты? Быть может, ты боишься этого безумного опьянения? А! Да, я понимаю, тебе говорили обо мне горожане, они сказали тебе: «Это чудовище, берегись!». Негодяи! Подлецы! За что они ненавидят меня — за то разве, что я люблю их? Жены плачут, невесты приходят в отчаянье; но какое мне дело до всего этого? Разве я обязана заботиться о нерушимости брачных уз и о целомудренности ребяческих любовных свиданий? Я предназначена судьбой нарушать покой и счастье других; пусть сторонятся, иначе я увлеку их за собой в бездну. Когда я прохожу мимо мужчин, глаза их загораются, губы дышат сладострастием, а на шеях напрягаются жилы. Так и должно быть — ведь, нет никого прекраснее меня! Нет ничего удивительного в том, что вихрь гнет тростник, и что пожар поглощает солому. Положим, я причиняю, зло; многие умерли с отчаяния потому только, что я сказала им: «Не хочу более»; или разбила их жизнь, сказав: «Хочу еще». Почему первые не переставали любить меня? Почему вторые не могли более любить меня? Я не ответственна ни за глупость одних, не за безумие других. И потом, о чем могут жалеть эти трупы, которых я живыми держала в общих объятиях? Сегодня хоронили дона Телло, этого прекрасного молодого человека; колокола провожали его своими похоронными заунывными звуками, между тем, как под черными вуалями раздавались рыдания плакавших женщин; и все матери проклинали меня, представляя себе, что и их сыновья могли бы также умереть из-за меня, как умер тот. — Черт возьми! Но, пусть оживет это бледное дитя и пусть скажет, не получил ли он, взамен своей жизни, столько наслаждения и восторгов любви, что чудные образы этих волшебных сновидений могут наполнить собой его могильный сон! Да, они уверены в этом, эти люди, которые говорят: «Я ненавижу ее!» И они нагло лгут. Солома не может ненавидеть костер, так как ее прямое назначение превратиться в мерцающие искры. Днем они убегают от меня, правда, но, все же оглядываясь назад, чтобы еще раз взглянуть на меня, чтобы унести хоть частичку меня в своих глазах, а потом, едва наступит ночь, в тот час, когда демоны — искусители блуждают вблизи грешных душ — никто иной как Франсуэла доставляет им небесные восторги любви, и только у ней дышат они жгучим дыханием неги; если же они, вопреки своему желанию не идут ко мне, то благоухание моих волос всю ночь не дает им уснуть и возбуждает лихорадочный жар во всем теле. Но они и не имеют сил отказаться от меня! Ты видел их! Да, ты их видел! Ползком, пробираясь в темноте, они идут сюда. Разве ты не чувствуешь их присутствия, вблизи нас? Они окружают нас зачарованным кругом затаенных желаний, который все приближается и сжимается все теснее. То жгучее пламя, которое сжигает нас теперь, быть может, вызывается силою их пламенных взоров, проникающих сюда сквозь стены; их знойное дыхание страсти бросает меня в твои объятия, и уже не твои только, но и их руки, обнимают меня.
