Светлана Берендеева - Княжна
Она взяла княжну за плечи, отстранила маленько – заглянуть в лицо.
– Чай, зазноба у тебя есть?
Мария кивнула, не поднимая глаз. Господи, она же насквозь всё видит!
– Честный молодец?
Снова короткий кивок в ответ.
– Ну вот что, Маша, помогу тебе узелок этот распутать.
Мария робко посмотрела на неё. И надежда во взгляде и опаска.
– А как тут?.. Ведь и Александр Данилыч за это, да и Екатерина Алексеевна…
– Ну, Меньшиков, конечно, в силе, да не он один. А Катерина-то…, как потом будет, не знаю, а пока своей воли не имеет – ровно лист на ветру полощется. Только ты вот что, сказывай-ка по порядку всё, как было.
И Мария рассказала. Даже подробнее, чем Наталье. Вернее, царица о других подробностях спрашивала. Наташе ведь интересно, какой убор на ней был, да как Алексей смотрел и брал ли за руку. Царица же перебивала вопросами: как звали подручных царевича, что тот говорил о государевых проектах, не поминал ли о сношениях со шведами.
Внимательно слушала царица Прасковья, а дослушав до конца, взяла в руки колоколец и велела выезд закладывать. Заохала, поднимая с постели обширные телеса, охала и приговаривала:
– Счас мы с тобой, Марьюшка, к Наталье Алексевне съездим, такое дело заминки не любит. А то, вишь, отец-то твой больно шустёр, не обскакал бы.
– К Наталье Алексеевне?
– Ну, к сестре царёвой. Она ему первая советчица, куда там Меньшикову.
– А… как же тут?..
– Что такое? Хм-м, а верно ведь, подозрительно будет, что мы так сразу поскачем. Не дошло бы до князь-Бориса с Меньшиковым. Пошлю-ка я, пожалуй, нарочного к царевне. Садись-ка, Марья, за письмо. Вон на столике припас письменный.
Мария послушно села, взяла лист бумаги, спросила:
– Титул какой писать?
– Да какой титул между своими! Просто: вселюбезнейшая, мол, Наталья Алексевна, почто забыла меня бедную, не изволишь ли нынче к обеду пожаловать? Ну и закончи там, как положено. А в конце-то и припиши, что, мол, разговор преважнейший есть и безотложный.
– Уж готово? Скора ты писать. Изрядно вывела, прямо приказный, а не княжна.
Письмо было тотчас отдано гонцу. Марии дождаться царевны Натальи не пришлось – из дому за ними прислали. Царица отправила было посланного назад – дескать, у меня остаются обедать. Но Борис Алексеевич и вдругорядь прислал человека – немедля домой. Поехали, и дорогой Наталья прямо извелась от любопытства, что такое дома стряслось.
А дома оказалось, что ничего не стряслось, просто гость к обеду. Но вот гость не простой – царевич.
Батюшка самолично их с Натальей на крыльце встретил и о том известил. Да на Марию глянул строго-престрого – у неё лишь глаза тоской налились, ничего не сказала, молча одеваться пошла.
В её комнате уж хлопотали над новым туалетом две чужие девки. Пелагею и не подпускали, она только умыванье для княжны приготовила. Туалет и вправду был дивный: на розовом атласном чехле волны белых кружев, и лиф также весь кружевами покрыт, а рукава кружевные пышные без чехла, в них руки как в облаке едва просвечивают. На шею ей жемчужные бусы одели из вновь купленного – кстати пришлись, на лоб – поднизь из мелкого жемчуга. Потом все трое, с Пелагеей вместе, встали вкруг неё и ну ахать да нахваливать, будто ничего краше и в жизни не видали.
Тут как раз в дверь стукнули – пора, мол, идти. А то уж у Марии слово резкое на языке было. Хорошо, что не сказала, не обидела. Чем они-то, подневольные люди, виноваты?
Ох и тяжек этот обед ей показался – ровно помои есть заставляли! Царевич напротив сидел, глаза мутные, губы мокрые, руки всё время то хлеб щипали, то скатерть мяли. Ей и смотреть-то на него не хотелось, так и просидела, глаз не поднимая, и, что говорили вокруг, почти не слышала. Мечтала, как после, в комнате своей даст себе волю – в клочья все кружева с платья раздерёт, наплевать, что больших денег стоят, и Алексею так же все волосёнки его жидкие повыдерет, если он подойти к ней близко посмеет…
Как только встали из-за стола и пошли в кофейную, Мария хотела было уйти потихоньку, но отец с неё глаз не спускал.
– Куда, Маша?
– Я, батюшка, кофею не хочу, к себе пойду.
– Что ещё выдумала?
Глаза сердитые сделались, брови сдвинул, притянул к себе за руку и прошипел в самое ухо:
– Марья, не прекословь. Дочь ты мне или нет? Прокляну, коль перечить станешь.
Потом отошёл от неё и как ни в чём не бывало с лёгкой улыбкой проговорил:
– Алексей Петрович, вы давеча о немецких гравюрах спрашивали? Они в кабинете, княжна вам покажет, кофий вам туда принесут.
Шёл по переходам важный лакей, за ним княжна Голицына, неуступчиво задрав подбородок, следом тащился Алексей. Мария слышала за плечом его сдавленное дыхание и злорадствовала – видно, робел вровень с ней идти. Душили её злоба и обида, и стыдно было до невозможности – как ухмылялись некоторые гости, отводя от неё глаза.
В кабинете никаких гравюр показывать она не стала и не подумала даже, и не собиралась – ещё чего! Молча ждала, пока лакей приборы расставит и уйдёт, мерила ногами узорчатый паркет и толстый ковёр, выгибала сплетённые пальцы. Вот лакей ушёл, а она всё так же ходила взад-вперёд, молчала. Царевич стоял недалеко от входа, тоже молчал, изредка взглядывал на неё и отводил глаза. Наконец, Мария остановилась и прямо в лицо ему:
– Ну, Алексей Петрович, довольны? Не мытьём, так катаньем?
Царевич подался к ней всем телом, при этом ногами не переступил.
– Да я ж, Мария Борисовна, я всем сердцем…
– Каким сердцем! Сердце-то есть ли у вас? Положением своим царским взять хотите, думаете, коли батюшке голову закружили, так и всё уж, готово дело? Ну нет, ваше царское высочество! Не на такую напали! Вы меня ещё не знаете, я… я на всё могу решиться. Лучше откажитесь от меня, Алексей Петрович, пока не поздно, сами откажитесь.
И ещё много чего Мария говорила, слова вылетали быстрые, яростные, лицо горело. А на царевича будто столбняк напал – смотрел на неё словно на диво какое, только губами беззвучно шевелил. Смотрел, смотрел, да вдруг – бух! – на колени, руку её схватил и к губам потянул, а по щекам – надо же! – слёзы потекли.
У Марии от неожиданности и слова все кончились. Ей бы руку поскорее от царевичевых губ выдернуть, а она, от слёз его разжалобясь, и вторую руку к нему протянула, по голове погладила. После уж вспомнила, что в это время переполох за дверьми слышен был: шаги торопливые и заполошный бабий говорок:
– Нельзя, Александр Борисыч, не велено сюды…
Но не остановили эти слова Александра Борисовича, Сашу, ладу её ненаглядного. Распахнул он двери, и ровно с гравюры немецкой предстала перед ним дева в белом наряде непорочности жемчугами изукрашенная, и перед нею на коленях кавалер, видать, в чувствах своих признающийся. И по всему ясно, что чувства эти взаимны, поскольку она ему руку для лобзанья протянула, а другою рукой по волосам его гладит. А в деве той узнал, конечно, князь Черкасский красу свою ненаглядную, солнышко своё ясное, о которой три года он думал-мечтал в чужедальней сторонке.
