Елена Арсеньева - Еще одна из дома Романовых
Страсть к самолюбованию граничила у нее с нарциссизмом, но именно граничила, ведь Элла понимала, что недостатки у нее все же есть. И один из них – самый, с ее точки зрения, ужасный! – появился, когда умерла мать…
Эти дни Элла вспоминала с ужасом, да они и в самом деле были ужасны.
Ей тогда едва исполнилось четырнадцать.
Старшая сестра, Виктория, названная так в честь дорогой и любимой бабушки, королевы английской, внезапно занемогла. Ее знобило, побаливало горло… Но Виктория очень любила демонстрировать свою волю и силу характера. Вместо того, чтобы лечь в постель и попросить позвать к ней врача, она собрала вокруг себя малышей и стала читать им любимую ими книжку – «Alice’s Adventures in Wonderland».
Но девочке становилось все хуже. Герцогиня Алиса велела позвать доктора, который с тревогой сообщил, что у Виктории, оказывается, дифтерит.
А вокруг нее сидели младшие!
Их тут же развели по комнатам и объявили строгий карантин… Увы, с трагическим опозданием.
Впрочем, для самой Виктории все сошло благополучно. Она через пять дней выздоровела. Но заболели и Аликс, и Мэй, и Ирена, и Эрни, и сам герцог Людвиг.
Одной Эллы не коснулась болезнь. На всякий случай ее отправили из Дармштадта к герцогу Мекленбург-Шверинскому, который некогда был женат на сестре Людвига, Анне, ныне покойной.
– Не отсылайте меня, я хочу помочь! – твердила Элла, однако, как только мать сказала ей, что болезнь может быть смертельной, уехала без дальнейших споров.
Герцогиня Алиса теперь могла не бояться хотя бы за Эллу, она ведь и так была вне себя от страха! Дети болели очень тяжело, и она металась из комнаты в комнату, пытаясь отогнать от них смерть, которая – она это чувствовала! – стояла так близко.
Потом этой костлявой старухе надоело стоять без дела, и она забрала свою первую жертву. Это была бедняжка Мари – самая младшая девочка, которую все звали на английский лад Мэй.
Когда бедную малышку, уснувшую навеки, накрыли белым покрывалом, Алиса утерла слезы и зашла проведать Эрни. Ему уже стало лучше, он был полон жажды деятельности и очень хотел передать что-нибудь маленькой сестричке, которую очень любил.
– Мамочка, ну отдайте ей вот этих солдатиков, они ей так нравятся! – твердил он, чуть не плача, потому что мать никак не соглашалась. – Почему вы не хотите порадовать нашу милую Мэй?
Тут Алиса не выдержала и сказала, что нашу милую Мэй уже ничто не может порадовать – ничто из земных суетных мелочей!
Эрни в ужасе приподнялся в постели и прильнул к матери, плача и целуя ее, пытаясь утешить в страшном горе. Они долго плакали вместе, решив никому больше не говорить о смерти Мэй, пока все дети не выздоровеют. На другой день после этой трогательной сцены Алиса не смогла подняться с постели и отправиться к детям и мужу. Они поправлялись, а она чувствовала себя все хуже и хуже. Ее бред был легок, она улыбалась и повторяла: «Мэй, милый папа…» Вскоре Алиса соединилась с отцом, умершим семнадцать лет назад, и с младшей дочерью, покинувшей земные пределы так недавно…
На другой день герцог Мекленбург-Шверинский, у которого жила Элла, призвал ее к себе и с глубокой печалью сообщил ей о смерти матери и сестры (об этом девочке пока ничего не говорили).
Элла выслушала, опустила голову и, не проронив ни слезинки, отправилась к себе в комнату собираться: она должна была как можно скорее вернуться домой, чтобы успеть на похороны матери.
Факельщики-мортусы сопровождали колесницу, запряженную шестеркой черных лошадей с траурными плюмажами. На колеснице стоял гроб, покрытый, согласно последней воле покойной герцогини, флагом Британии. Потом в усыпальнице установили надгробие: Алиса прижимает к себе мертвую Мэй.
Дети, едва оправившиеся от болезни, были оставлены дома. Алису провожали только великий герцог Людвиг – он с трудом держался на ногах – и Элла. Отец не мог сдержать слез, дочь же по-прежнему не уронила ни одной.
– Как ты можешь быть такой бесчувственной, неужели тебе не больно? – спросил рыдающий Эрни, когда Элла зашла его проведать.
Элла молча ушла в свою комнату, зажгла свечу и поднесла к ней ладонь. Она и в самом деле ничего не чувствовала, и за это ей было стыдно. И потому девочка хотела наказать себя (а заодно и проверить!), но, лишь только пламя лизнуло кожу, со стоном отдернула руку. Наконец-то она смогла заплакать, но это были слезы боли физической, а не душевной. Впрочем, и душевная тоже присутствовала: Элле было стыдно за себя. Она считает себя совершенством, а не может как следует оплакать свое сиротство…
Той ночью приснился Элле страшный сон. Снилось, будто мать и сестра Мэй явились и молча глядят ей в глаза, держа над нею по свечке – из числа тех, которые были зажжены по краям их гробов. Мать держит свою прямо, а свечка Мэй дрожит в маленькой ручке, и раскаленный воск иногда капает на грудь и живот Эллы. Это ужасно больно, но Элла боится даже застонать. Она насчитала семь раскаленных капель, упавших на ее тело и, чудилось, достигших самого сердца, когда мать и сестра вдруг переглянулись, кивнули друг другу согласно – и, не взглянув больше на Эллу, ушли.Она проснулась… Сон рассеялся, призраки исчезли, но не исчезла боль. Кожу под ночной сорочкой так жгло, что невозможно было ее коснуться.
Элла не решилась встать с постели в темноте – очень уж страшно было, а вдруг призраки вернутся?! – и терпела, пока не рассвело. Наконец она дошла до туалетного столика, задрала рубашку, посмотрела в зеркало. И вскрикнула от ужаса: на коже появилось семь красных уродливых пятен!
Элла торопливо одернула рубашку, кинулась к двери, чтобы позвать на помощь – пусть ей принесут масло или что угодно для облегчения боли, – но замерла.
Показать эти пятна значило предстать раздетой перед кучей народу! Врачи, сестры, отец, служанки… наверное, и священники захотят это увидеть. Ведь это не просто ожоги – это что-то вроде стигматов… Хотя нет, не совсем: стигматы, кровоточащие раны, открывались на телах религиозных подвижников в тех местах, где должны были находиться раны распятого Христа, а у нее просто пятна на ребрах, напоминающие ожоги, отвратительные пятна… Нет, Элла их никому не покажет! Кривые ноги, да еще эти пятна… О нет, нет! Конечно, больно, но ведь боль когда-нибудь, со временем, пройдет – и следы ожогов заживут!
Элла почти угадала. Со временем боль прошла, да, однако, следы ожогов не исчезли. Годы шли, а странные следы даже не уменьшились, но выглядели теперь как самые обыкновенные родимые пятна. То, что они не исчезли, еще больше укрепило Эллу в ее решении никогда не показываться никому раздетой…
Но чем больше проходило времени, тем отчетливей она понимала, насколько это будет трудно. Ну ладно, ей удалось отделаться от Вилли, но бабушка теперь прочит ей в мужья Фридриха Баденского, внука кайзера Вильгельма Первого, кузена Вилли. Если Элла избавится и от этого жениха, ей будут искать новых и новых. Единственное спасение – уйти в монастырь, но этот выход ее пугал. Жизнь так прекрасна… в монастыре нельзя наслаждаться собственной красотой и совершенством, можно будет только гордиться уродливыми пятнами как первой ступенью на пути к святости… Но Элла была еще не готова идти этим путем без оглядки!
